Поскольку в Таизе при каждом более или менее солидном доме (в йеменском понимании) положено было иметь охранника-привратника, то Саша приучил своего стража каждое утро рассказывать ему городские новости. Ну и, конечно, кое-что перепадало от встреч с немногочисленными дипломатами.

Короче говоря, информационных телеграмм из Йемена было мало, и Сашу вызвали «на ковер» к начальнику разведки Александру Михайловичу Сахаровскому. Последний, занятый противоборством с США, ФРГ и другими китами, естественно, не проникал своим взором в королевский Йемен и решил послушать Сашу и повысить его коэффициент отдачи. Обычно на такие беседы отводилось минут 15-20. Но вот проходит час, другой, из-за двойной двери начальника ПГУ все время слышится хохот обычно редко улыбающегося начальника разведки — это Саша живописует йеменскую действительность, все представляя в лицах. При этом еще и показывает снимки врагов королевства с отрубленными головами (казнь совершалась публично на самой большой площади Таиза, иногда в присутствии самого имама Ахмеда).

После аудиенции Александр Михайлович сказал начальнику отдела:

27

— Ну, что ты там говорил, что Оганьянц не дорабатывает? Все бы так хорошо знали обстановку в стране пребывания, как он. На все мои вопросы он дал самые исчерпывающие ответы!

Отделы, которые занимались разведработой на Востоке и в Африке, были сосредоточены на девятом этаже здания на Лубянке. Между сотрудниками этих отделов существовало своего рода корпоративное единство. Почти все они работали в тяжелых климатических и даже антисанитарных условиях, жили в примитивных квартирах без удобств, и это давало им право сознавать себя тружениками, знающими почем фунт лиха.

И когда в нашем коридоре раздавались взрывы хохота, можно было смело выходить из служебного кабинета и говорить деланно строгим голосом: «Александр Александрович, кончай разлагать молодежь и рассказывать басни про разведку!»

Все это было в прошлом. Два известных мне поколения Оганьянцев закончили свой земной путь. Сначала безвременно скончались родители, потом, очень рано, жена Саши Мария Васильевна, а потом и он сам. Тяжелый и скоротечный рак скосил его в 1995 году.

Метастазы быстро проникли в мозг, и Сашу странным образом зациклило на личности Сталина. По всей квартире он развесил его портреты и, как бы внезапно пробуждаясь из состояния небытия, вдруг начинал горячо говорить о мудрости, гениальности и дальновидности вождя, оправдывая всю его деятельность и последними словами ругая Хрущева, осмелившегося выступить с критикой своего учителя и «вождя всех времен и народов». В этих высказываниях чувствовалась уже явная ненормальность, и слушать все это было просто тяжело.

На поминки собрались родственники, друзья по институту, разведчики и после двух—трех грустных тостов стали вспоминать Сашу живого, обаятельного, остроумного, его рассказы, случавшиеся с ним истории. Послышался смех, который переходил иногда в хохот, и создалась не совсем траурная ситуация. Какой-то дальний армянский родственник, который толком-то и не знал покойного, сидел все время с очень кислым лицом и вдруг заговорил: «Я ничего не понимаю… Человек умер, а здесь люди смеются… У нас в

28

Армении так не принято. Сначала надо выпить отдельно за светлую память отца, потом за светлую память матери, Существует ведь порядок поминания…»

Пришлось вносить ясность в существо вопроса и объяснять родственнику, что нет ничего плохого в том, что хорошего, веселого и дарившего людям радость человека поминают именно таким образом, и кавказские обычаи тут ни при чем.

И еще одно воспоминание о Саше. Иногда, переступив порог своей квартиры, я слышал, как моя мать радостно сообщала: «Звонил Саша Оганьянц, сказал, что сегодня зайдет. Уж он-то расскажет много интересного. Как я люблю, когда он приходит».

8 августа 1994 года скончался мой друг и друг многих моих товарищей генерал-майор Дмитрий Иванович Якушкин — руководящий работник разведки и прекрасный американист. В разведке Якушкина любили, несмотря на то, что иногда он яростно распекал подчиненных. В этих выволочках не было ни грубости, ни ярости, ни, тем более, какого-то злопамятства. За глаза его ласково называли Димой, несмотря на генеральское звание и высокое служебное положение начальника отдела США.

В отличие от других сотрудников разведки, Якушкин происходил из дворянского сословия, и не из какого-нибудь худородного и неизвестного, а из семьи декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина, героя Отечественной войны 1812 года, капитана Семеновского полка, выведшего своих солдат 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь и получившего за это 20 лет каторжных работ.

Да, далеко не у каждого имеются предки по прямой линии, о которых слагал стихи Пушкин:

Друг Марса, Вакха и Венеры,

Тут Лунин дерзко предлагал

Свои решительные меры

И вдохновенно бормотал.

Читал свои ноэли Пушкин,

Меланхолический Якушкин,

Казалось, молча обнажал

Цареубийственный кинжал.

Одну Россию в мире видя,

29

Преследуя свой идеал,

Хромой Тургенев им внимал

И, плети рабства ненавидя,

Предвидел в сей толпе дворян

Освободителей крестьян.

От предков Дмитрий Иванович Якушкин унаследовал большую библиотеку и имя. В роду Якушкиных любимыми именами были Дмитрий и Иван, передающиеся из поколения в поколение. Но не только это. Были в нем какая-то стать, импозантность, манера держать себя с достоинством и особо почтительное и благородное отношение к женщинам, независимо от их возраста и внешности.

Видом своим он всегда напоминал мне первого из Бурбонов Генриха IV с картины Рубенса из «Галереи Медичи» в Лувре, где король изображен разглядывающим портрет своей невесты Марии Медичи: те же черты лица, та же осанка. Обращаясь к Якушкину, я иногда так и называл его: «Анри катр»1 .

Впрочем, иметь известных предков—дело нелегкое и беспокойное. Тому примеров более чем достаточно. Высокое положение родителей часто накладывало неизгладимую печать на судьбы детей, очень осложняло их жизнь, а нередко детям приходилось и расплачиваться за дела отцов и дедов.

Не минула чаша сия в какой-то мере и Дмитрия Ивановича. Его отец, известный академик-растениевод, в разгул блаженной памяти перестройки был обвинен (журнал «Огонек») в том, что являлся правой рукой и исполнителем злой воли Т.Д.Лысенко2 по истреблению вейсманистов-морганистов, а заодно и менделистов в нашей сельскохозяйственной науке. Впрочем, на эту тему с Дмитрием Ивановичем мы никогда не беседовали. Мне было неудобно касаться столь щекотливого вопроса, а ему тем более было не с руки высказываться по данной теме.

1 Генрих IV (фр).

2 Лысенко Трофим Денисович (1898-1976) — советский биолог и агроном, академик АН СССР, президент Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук. Выдвинул антинаучную концепцию наследственности, изменчивости и видообразования, названную им «Мичуринским учением». Административно внедрялась советскими властями в 30-60-х годах. Монополизм Лысенко сопровождался уничтожением других научных школ, что принесло большой ущерб генетике и биологии в нашей стране.

30

Если пытаться создать достоверный портрет друга, то надо писать правду. Следовательно, нужно упомянуть, что Дима Якушкин любил иногда покрасоваться, несколько распушить хвост и победоносно им помахать. Причем выходило это как-то очень мило и, пожалуй, даже самоиронично. При его появлении в вестибюле посольства в Вашингтоне офицеры и прапорщики-пограничники из службы охраны вытягивались перед ним «во фрунт» и отдавали ему честь, громко щелкая при этом каблуками (хотя в интересах конспирации они не должны были бы этого делать), а он говорил доверительно собеседнику: «Вот видишь, какой у меня порядок!» Или, сделав очень хороший доклад начальнику разведки о положении в США и о работе резидентуры в Вашингтоне, он с видимым удовольствием шепнул мне: «Правда, ведь никто другой не смог бы сделать такого интересного сообщения?» Какая-то восторженная наивность была в этой самооценке. Надо сказать, что наивность у него иногда проявлялась и в оценках людей. Проистекала она от его доброты и доверчивости по отношению к своим коллегам по работе. Были такие случаи, когда он рекомендовал на ответственные посты не очень достойных людей, а потом клял и бичевал себя, страшно переживал, что где-то не доглядел и не разобрался толком в человеке. И эти покаяния были очень искренними и по-человечески понятными.