Партия затягивалась. Курбатов рисковал. Росли записи. Он прочно осел в купе. Перекладывая подушку, обнаружил под ней книги и пачку бумаг. Посетовали на растерянность штабс-капитана. Книги пошли по рукам. Заглянули в бумаги. Выписки из книг никого не заинтересовали. Курбатов, уходя из купе, забрал бумаги с собой. Ночью, лежа на верхней полке, когда все уже заснули, при колеблющемся свете восковой свечки в фонаре под потолком, раскрыл выписки. В пакете оказались перепечатанные на машипке несколько писем Алексея Курбатова из Ялтуровска, помеченные 1832, 1836 и 1841 годами. Письма сдержанные, как повесть о жизни людей, оторванных от семьи, от жизни. Ни слова жалобы, да жалобы и не могли проникнуть сквозь цензуру Третьего отделения.

А вот и еще одно письмо: «Родная Наташа!..» Так это же письмо к его невесте, к Наталье Михайловне Вяземцевой, объяснение той романтической истории, о которой глухо говорили у них в семье.

«Родная Наташа! Простите меня за смелость, однако мне думается, что иное обращение и невозможно.

Сквозь осторожные стены, просторы Сибири пронесут Вам мой единственный, а может быть, и последний подарок. Когда Вы были девочкой, Вы вынули из волос цветок ландыша и подарили его мне, и стал он знаком моего счастья и несчастья. Я отливал цветок ландыша из бронзы, вспоминая Вас. Вся жизнь моя шла рядом с Вашей, пока не оборвалось все известными Вам обстоятельствами.

Я люблю Вас, нас разделяют огромные расстояния, но сердце мое с Вами.

Ваш Алексей Курбатов».

Проворов не торопился с ответом. Он прошел в глубину кабинета, остановился у письменного стола. Дубровин указал ему рукой на кресло. Проворов сел. Годы не прошли бесследно, он погрузнел, время как бритвой сняло его русые волосы, поседели виски, исчезла торопливость и живость в жестах.

— Помнится, — продолжал Дубровин, — расстались вы с ним в тревожную для него минуту… Помнишь? Мы еще ему отправили материалы о его прадеде-декабристе… Последняя встреча с ним нашего человека…

— Помню, Алексей Федорович! — ответил с улыбкой Проворов. — Первое мое дело в ВЧК! Как же не помнить! Сколько же прошло с той поры? Четырнадцать лет! Ничего я о нем не слышал все эти годы. Вы, Алексей Федорович, мне потом сказали, что он избежал ареста… Больше ничего не знаю!

— Это хорошо, что помнишь!

— Мы о нем вспомнили или он о нас?

— Мы о нем как будто и не забывали! И я о нем помню, и ты не забыл. А мы с тобой забыли бы, напомнила бы вот эта папка. Открой и взгляни.

Обычная папка, в каких хранятся архивные дела. Сверху размашистая надпись фиолетовыми чернилами: «Хранить вечно».

— Это ваша рука, Алексей Федорович?

— Моя. Тогда же, этак через полгода, как он выбрался из штаба Колчака, мы получили сообщение, что он появился в Варшаве…

— От него сообщение?

— Нет! Мы прервали с ним связь… Он ничего нам не мог бы сообщить, если бы даже и хотел! Началась, как вы помните, война с пилсудчиками… Антанта выставила свой последний ударный отряд! Нам сообщили, что в окружении Пилсудского появился новый человек… Дежурный адъютант! Для польского штаба это было необычно. Русский эмигрант… Офицер… Курбатов! Я предложил Дзержинскому связаться с ним. Феликс Эдмундович ответил мне, что помощь от дежурного адъютанта будет незначительна. Однако посоветовал дело это поберечь… Поэтому я и сделал надпись: «Хранить вечно». Кончилась война… Он не вернулся!

Проворов настороженно спросил:

— Какой смысл вы вкладываете в слова «он не вернулся»?

— Никакого! — воскликнул Дубровин. — Я ничего о нем не знаю. Может быть, он не пожелал вернуться? Подпоручик, офицер… Наполовину поляк… Заметная родня в Польше! Он мог увлечься карьерой. В России он родился, но и Польша для него не чужая страна. Он вынужден был эмигрировать! Его заставил выехать в Европу Кольберг… А там? Там могло многое и перемениться…

— У него здесь осталась жена, — заметил Проворов.

— И об этом я говорил Феликсу Эдмундовичу. Он, помнится, даже поинтересовался, кто она.

Проворов раскрыл папку. Это уже была история, пожелтевшие архивные документы. Протокол допроса Курбатова, оформленный покойным Артемьевым, первого сообщения Курбатова о Кольберге со слов барона Дервиза, первая информация из колчаковского стана. Рассказ о первых встречах с Кольбергом. А вот и его, Проворова, заключение, что Курбатов попал под подозрение колчаковской контрразведки, что работать с ним невозможно. Письмо из Польши с сообщением, что Курбатов назначен дежурным адъютантом к Пилсудскому.

— Неужели он мог воспринять это назначение как путь к карьере? Что-то мне не верится, чтобы он удовлетворился ролью дежурного адъютанта!

Дубровин усмехнулся.

— Прошло четырнадцать лет… Многое изменилось… Он уже не адъютант! Офицер на самостоятельной роли в штабе!

— Стало быть, нашел себя!

— Не спешите! — перебил Дубровин. — Мы его не искали… Он нас начал искать!

— Через консульство?

Дубровин протянул Проворову папочку из плотной бумаги. Проворов надел очки. Мелкий, убористый почерк.

«Многоуважаемый Михаил Иванович! Я уверен, что это настоящее Ваше имя, ибо посетил в свое время Ваше родное село и виделся с Вашим отцом. Я не обращаюсь к Алексею Федоровичу Дубровину. Я помню его, но у меня нет уверенности, что он жив. Он был уже тогда немолодым человеком. Если, Михаил Иванович, Вы работаете в той же области, в которой работали во времена наших встреч, то мое обращение к Вам не может не найти у Вас отклика. Я верен любезной моему сердцу России, я тоскую о ней, тоскую о моих близких, но так все сложилось, что я не мог вернуться, не могу вернуться и теперь. Не мне Вам говорить о том, что в Европе сейчас неспокойно. В силу обстоятельств, в которые поставила меня судьба, я получаю из первых рук сведения о готовящемся жестоком походе на полное уничтожение и Польши, и России. Вы догадываетесь, о чем идет речь. Нет сейчас силы, кроме России, которая могла Си остановить это нашествие. Если бы Вы сочли возможным прибегнуть к моей помощи, как в давние времена, я мог бы сообщить Вам много интересного, что помогло бы Вам подготовиться к трудностям, которые, возможно, уже и не за горами. Я прошу Вас не забывать, что мой прадед когда-то вышел на Сенатскую площадь ради светлого будущего России. Память о нем для меня священна. Вам известно, что товарищ Артемьев спас мне жизнь. Память об этом товарище также для меня священна. Я не знаю, сможем ли мы встретиться с Вами, или Вы устроите мне встречу с Вашим доверенным лицом? Я готов и к тому, и к другому. Просил бы я при этом соблюдать крайнюю осторожность. С уважением Ваш Владислав Курбатов».

Проворов сложил письмо.

— Вы говорите, Алексей Федорович, что он занимает видное положение в польском штабе?

— Это так и есть! — подтвердил Дубровин.

Проворов снял очки и поднял глаза на Дубровина.

— Я понимаю вас, Алексей Федорович! Вы хотели бы сейчас, сию минуту, услышать от меня окончательное суждение о Курбатове!

Дубровин остановил Проворова:

— Помилуйте, как это возможно! Прошло столько лет!

— Работа не отучила меня верить людям, — продолжал Проворов. — Я верю в того Курбатова, каким я его знал! С кольбергами ему не по дороге…

— А если это игра нашего противника?

— Какого? Польский штаб? Он ничего не выиграет в этой игре!

— Мы не знаем какого… — ответил сдержанно Дубровин. — Фашизма Курбатов не примет…

— Мы попытались кое-что проверить, Михаил Иванович. Давайте вспомним! Почему Кольберг в те годы, там, у Колчака, проявил такой интерес к Курбатову?

— Мы, по-моему, тогда узнали, что Кольберг не поверил в благополучный побег Ставцева и Курбатова… Кольберг считал, что этот побег был подготовлен нами специально, чтобы кого-то из группы бежавших внедрить к белогвардейцам…