Эти команды чередовались с приказами развернуться в цепь для наступления. При этом необходимо было собрать пулемет и катить его за собой, двигаясь в цепи. Плюс постоянные команды «лечь», «встать», «бегом», «шагом» и так по 10–12 часов в день, не считая обеда. А к концу дня совершался марш в расположение бригады, причем при прохождении мимо штаба бригады обязательно строевым шагом и с песней. Если это не нравилось руководству, то следовала команда: «кругом, бегом, марш», мы бежали метров 50, а то и 100, и все повторялось вновь, и это с грузом на плечах. Так нас втягивали в боевую жизнь.

Непосредственным командиром нашего взвода был старший сержант Федор Воронин, очень строгий и справедливый парень, лет на шесть старше нас, курсантов. Он уже побывал в боях, был ранен и после госпиталя попал в запасную бригаду. И хотя он сочувствовал нам, мучил нас нещадно, не делая поблажек никому, и ко всем относился одинаково. Ежедневно он втолковывал нам, повторяя как молитву, «что чем труднее в учении, тем легче в бою». Мы это усвоили железно и, сжав зубы, терпели все превратности нашей учебы. Как показала жизнь, это очень помогло впоследствии.

В один из вечеров в конце сентября во время ужина местное радио передало приказ: «Комсомольцам бригады собраться в клубе. Командирам рот обеспечить явку». На построении после ужина комсомольцев нашей роты (которая считалась полковой школой бригады) отделили от остальных и строем привели в клуб. Клубом служил деревянный барак, где подразделения бригады поочередно смотрели кинофильмы. Там же проводились партийные и комсомольские собрания, формировались маршевые роты для отправки на фронт на пополнение действующих частей. В клубе прибывших комсомольцев построили.

После команды «смирно» перед строем появился командир бригады. Я его видел впервые. Столь высокий чин нас не баловал своим вниманием. Последовала команда: «Комсомольцы, родители которых остались на оккупированной территории, три шага вперед». Вышедших из строя увели назад в казармы. Это разделило нашу неразлучную тройку: Гавриил Морговский и Валентин Тропинин покинули клуб, а я остался. Последовала следующая команда: «Комсомольцы русские, украинцы, белорусы и евреи три шага вперед!» Вышло около сотни человек. Вышел и я. Нас построили по трое в ряд и увели к штабу бригады. Остальных распустили. Нам же приказали разобраться по подразделениям, построиться в затылок друг к другу и поочередно подходить к одному из трех столов, установленных перед зданием штаба. Всю площадку перед штабом освещали специальные фонари, закрытые сверху.

За каждым столом сидели по три командира, как потом выяснилось, командир, комиссар и особист полка. Каждый, кто в порядке очереди подходил к столу, докладывал свою фамилию, имя, отчество, год и место рождения, сведения о родителях и военную специальность. Тут же одних отправляли налево, других отпускали в расположение своих частей. Когда очередь дошла до меня, я доложил, что детдомовец, то есть государственный ребенок и своих родителей не помню. По-видимому, я удовлетворил их требования и был отправлен налево.

К концу этой процедуры в левой стороне площадки осталось 45 человек. Всех нас отвели в одну из штабных комнат и оттуда по одному вызывали в другую смежную комнату. Там за большим столом, покрытым зеленым сукном, расположились несколько командиров рангом повыше. Процедура опроса повторялась, только проводилось более скрупулезно. Половину из нас опять отсеяли. В чем заключался критерий отбора, мы так и не поняли. Осталось нас только 25 человек. Из знакомых мне был только один, мой недавний учитель, помкомвзвода Федор Воронин. Он был кадровым военным, участвовал еще в войне с финнами. Как он позже признался, ему очень нравилась моя фамилия и он всегда и всюду, куда бы ни требовались люди, выкрикивал мою фамилию первой.

Нас, отобранных для какого-то задания, оставили ночевать в штабе бригады, а утром погрузили на крытый грузовик ЗИЛ-5 и куда-то повезли. В армии нас приучили не проявлять любопытства. Чем меньше знаешь, тем лучше. Но ведь каждому интересна собственная судьба! Между собой мы, конечно, гадали о том, что нас ожидает в дальнейшем.

Привезли нас во двор какого-то здания. Потом мы узнали, что это был Особый отдел штаба Закавказского фронта. Значит, мы оказались в Тбилиси. Там разгрузились. Через некоторое время подошла еще одна такая же машина. Когда она разгружалась, мы увидели группу младших командиров, тоже 25 человек. Они прибыли из 38-й запасной бригады, расположенной под городом Сурами. Промариновали нас во дворе Особого отдела часа четыре.

Здание и двор Особого отдела охранялись, за ограду нас не выпускали. Затем нас начали вызывать внутрь здания по одному, выкрикивая фамилии. Мы же, сбившись в кучу, знакомились, говорили о чем угодно, но не о том, что нас ожидает. Нас беспокоило только то, что никто из вызванных наших товарищей не возвращался назад. Это вызывало недоумение и настораживало.

Наконец, я услышал: «Старший сержант Пятницкий!» Мне только несколько дней назад присвоили это звание, и я сначала не среагировал на команду. Но Федор Воронин подтолкнул меня к входной двери в здание Особого отдела. Пройдя по длинному коридору, я попал в большую комнату. В глубине, у ее стены за длинным столом, сидели человек девять начальников в военной форме и в штатском.

Я доложил о себе. Посыпались вопросы. Я отвечал так, как учил меня мой бывший станичный комсорг Степа Козлов, то есть полуправду о своем происхождении. Зачитали мою характеристику, из которой я узнал, что являюсь отличником боевой и политической подготовки, что за хорошее знание матчасти и ее использования мне досрочно присвоено звание старшего сержанта, что за время обучения в учебной роте исполнял обязанности заместителя политрука и так далее. Я слушал это как рассказ о ком-то другом. Меня била мелкая дрожь, ведь столько большого начальства сразу я никогда не видел и сильно оробел.

Но тут меня огорошила реплика одного командира, сидевшего в центре стола. Он сказал: «хорош парень, но слишком мал, хлюпик». Это, конечно, было обо мне. А я в это время был худой донельзя при росте 164 сантиметра и выглядел очень невзрачно. В строю я всегда был левофланговым и очень жалел, что с ростом мне не повезло. Понял я, что реплика эта является мне приговором, что меня отбраковывают от какого-то дела, видимо, судя по подготовке, очень значительного. Реплика эта была обо мне, но предназначалась как установка для комиссии, что сидела за столом.

И тогда я, глубоко вздохнув, выпалил первое, что пришло в голову: «мал золотник, но дорог». Тут человек в военной форме, но без знаков отличия в петлицах сказал: «ого, шустрый какой, он мне нравится!». И предложил мою кандидатуру утвердить. Ему ответили: «под вашу ответственность, товарищ Михайлов». А мне указали на одну из дверей. Я вышел и попал в комнату, где уже находились несколько человек из тех, кого вызывали до меня. Значит остальные, кто был отсеян, вышли через другую дверь.

Минут через сорок к нам присоединился и Федор Воронин, единственный знакомый мне человек в нашей новой компании. Он тоже прошел через это чистилище.

Уже позже, через несколько лет, я узнал, что мой защитник, «товарищ Михайлов», был первым секретарем ЦК комсомола после ареста Косарева. Вот как довелось познакомиться.

Когда процедура отбора закончилась, нас, отобранных 30 человек младших командиров из обеих бригад, вывели во двор, построили и сообщили, что все мы отправляемся на выполнение специального задания, что Родина нам доверяет, и мы должны это высокое доверие оправдать. Потом выступил полуштатский товарищ Михайлов, поддержавший мою кандидатуру. После его напутствия нас опять куда-то повели строем, выдали, новое обмундирование, накормили обедом, выдали сухой паек на пять дней и отвезли на вокзал. Там посадили в поезд, и мы отправились в город Баку. Сопровождал нас батальонный комиссар со шпалой в петлицах.

До Баку добирались почти двое суток. Было очень жарко и душно. Ехали в плацкартном вагоне. На остановках, весьма продолжительных, местные жители продавали различные фрукты, дыни и арбузы, но на них у нас денег не было. Приходилось довольствоваться кипятком, сухарями и селедкой, которой нам выдали в сухом пайке.