Клиенты без мобильника казались ему деревенщиной. И, видимо, акцент выдавал лицо моей национальности.

— Холодно, пронизывает. Я бы посидел, согрелся… Может быть, ваш начальник разрешит воспользоваться аппаратом? Я заплачу, конечно.

— Я и есть начальник, — сказал он.

— Значит, можно?

— Не следует в вашем возрасте и в такую погоду совершать моцион непременно по молу, — проворчал он, — тогда не замерзнете… Можно, конечно.

Снял трубку, вытянул антенну и принес мне.

Я кивнул и отхлебнул из рюмки.

— Алло, — ответил Скелет Велле из музыкальной лавки. Я представил, как он с досадой оторвался от своего бульона. Музыки не слышалось.

— Это Шемякин говорит. Для меня ничего?

— Добрый день, господин Шемякин. Для вас ничего.

— Передайте Ефиму, что необходимо обсудить одну закупку. Непременно до завтра. Пусть либо приедет, либо позвонит. Я вернусь домой после девяти вечера.

— После девяти вечера. Сегодня. Передам, — сказал Скелет. — Но это проблематично.

— Пора, ребята, — велел парень, назвавшийся начальником кохвика.

Все трое вышли, щелкая суставами бамбуковой шторы в дверном проеме за стойкой бара.

— Что значит — проблематично?

— Господин Шлайн просил в случае соответствующего вопроса с вашей стороны поставить вас в известность о его отсутствии в течение двух дней. Возможно, трех. Именно.

Я набрал номер Марины.

— Кто это? — спросил Рауль.

Я вдавил кнопку отбоя. Словно сопляк, нарвавшийся на мужа.

Сделал большой глоток коньяка.

Бог с ними, подумал я, с этими ящиками. Сообщу ей позже. Не горит, наверное. Ящики, насчет которых Марина просила оглядеться в районе пярнусского пляжа, находились за окном. Выстроившись цепочкой, парни передавали их из рук в руки от подсобки кохвика и аккуратно укладывали в «Рено»-пикап с крытым кузовом. Знакомый рисунок черепахи, выведенный одним беспрерывным движением, четко выделялся на торцах картонок, плавно вдвигавшихся в распахнутые дверцы кузова. Собственно, вид этих бережно сложенных картонок и завел меня в кохвик.

Телефонная переносная трубка с антенной вряд ли была оборудована цифровой памятью. На всякий случай я все же натыкал на наборной панели три или четыре комбинации пришедших в голову цифр — на случай, если начальник кохвика вздумает выяснять, куда я звонил.

Я не завтракал и не обедал, только выпил кофе на полдороги в Пярну у бензоколонки. И коньяк делал свое дело. Ефим Шлайн уже представлялся мне гроссмейстером проходимцев.

Случается, что большая затея, чем детальнее прорабатываешь план действий и глубже вникаешь в возможные последствия, кажется все менее реальной. И покушение на генерала — в Таллинне ли, в Пярну — представилось мне теперь выдумкой. Контора Шлайна не намеревалась оперативно вмешиваться в поездку генерала Бахметьева. Шлайн вытягивал дело на уровень операции по собственной инициативе. Москве вполне бы хватило информации, полученной мною в Лейпциге… Сердцевину столь непроницаемо защищенной конторы если и удается расковыривать, то только изнутри. Анонимка и всплыла изнутри. Первым её «увидел» Шлайн и немедленно подложил на большой стол. Присовокупив свои соображения. Инициатива наказуема. Шлайн жаждал наказания. Начальство поручило ему вести дело. И цирк, где мне отвели роль клоуна, которому достанутся пинки под зад, как говорится, зажег огни.

Ефим придумал дело. Ради карьеры. Ничем не рискуя, только подставляя какого-то Шемякина. Бедный жалкий Шемякин!

Ефим понимал, что начальство наплюет на жаждущего провинциальной власти генерала (пусть себе жаждет) и его контакты то ли с эстонцами, то ли с немцами (у всех завелись коммерческие связи), а заодно и на сто с лишним бочек ядовитого красителя (мало ли чего по России разбросано). И потому поджарил информацию — присовокупил к ней покушение на Бахметьева, убрав которого террористы заполучат триста с лишним тонн отравляющих веществ (почему бы заразу в бочках не назвать и так?). После сентябрьских терактов в Нью-Йорке и Вашингтоне, вооружившись таким домыслом, двери в высоких кабинетах можно будет открывать ногой…

Липовая анонимка сулила Ефиму, что начальство возобновит интерес к его карьере. Мне — смертельный риск.

— Вам ещё что-нибудь угодно? — спросил вернувшийся начальник кохвика. — Мы закрываемся. У меня контролеры.

Контролеры, двигая высокими табуретами, расселись и разбрасывали на стойке карты.

— Еще двойной коньяк, пять минут на потребление и счет, пожалуйста.

— О'кей, — сказал парень.

«Рено» оставался на месте. Над торцом мола вздымались брызги прибоя, словно там всплыл кит, выпускавший фонтаны воды.

— Здесь подплывают киты? — спросил я начальника кохвика, рассчитываясь. Мне хотелось, чтобы меня запомнили получше, мне хотелось засветиться назло Ефиму и его коллегам во всем мире, мне хотелось провалить все дело.

— Какие киты? Что вы! В такой сезон если и заплывают, то в основном морские свиньи.

Он оторвал взгляд от денег. Ему не понравилось, как я молчу.

— Я пошутил, извините, — сказал начальник кохвика.

— Да, мы оба шутили, конечно, — откликнулся и я.

«Форд» одиноко, если не считать пары автобусов, торчал на стоянке против санаторских ворот, примыкавших к пляжу. Ветер гнал льдистую поземку, погода словно перепрыгнула через декабрь и январь непосредственно в февраль. Ресторанные окна были заставлены фанерными щитами с рекламой сааремааской кильки. Я уселся за руль превозмогать голод и сонливость.

Ждать пришлось около часа. Почти смерклось, когда «Рено», кренясь на мягких подвесках, развернулся на магистральном шоссе, круто набрал скорость, так же круто сбросил её и резко взял к старому городу. Машину чуть занесло на гололеде. Водитель играючи выправил её.

Я оставил «Форд» возле почты. Единственная парковка в заречье, про которую я помнил в Пярну. Подталкиваемый порывами крепкого ветра в спину, окончательно промерзнув, досадуя, что могу простудиться, осоловев от коньяка, я добрался длинной и пустынной улицей, начинавшейся от церковной колокольни, до торгового центра. В узкие старинные улочки, если не подводила память, транспорт раньше не пускали. Тем не менее «Рено» уже стоял у торгового центра, да ещё на тротуаре, на самом виду в желтом свете фонарей. Начальник кохвика и пара его «контролеров» ловко наваливали на грузовую тележку картонные ящики. Захлопнув дверцы пикапа, они потянули тележку в узенький переулок, зажатый между центром и пивной.

Из окна пивной, промытого до иллюзии полнейшего отсутствия стекла, освещенный переулок просматривался насквозь. Переулок оказался тупичком, он упирался в старинный, вросший в землю амбар. Я доедал свинину по-венски, когда троица выкатывала из его железной двери пустую тележку.

И это дело сделано.

Насытившись, я немного отошел от озноба и расслабился. Черт с ним, с Ефимом. Городок и в не курортный сезон казался уютным, тихим, и я охотно переночевал бы здесь. Напился бы, одиночество не тяготило меня, а утром — в Таллинн, следующая остановка — Лохусалу и далее прямо домой без последнего прости и захода в музыкальные лавки. Век бы мне не слышать румбы «Сюку-сюку» и гершвинской унылой радости.

Снег вдруг опять зарядил, да сильный, и я подумал, что, когда окажусь на Таллиннском шоссе, ехать придется навстречу метели.

Варшава передавала танго. Стокгольм — нечто спортивное. Прорезался Калининград, женский бодрый голосок поносил янтарную отрасль, потом упрекал Москву в связи с какой-то свободной экономической зоной. Москва почти не прослушивалась. Я вернулся к Варшаве.

Мело и в самом деле навстречу. Завьюжило круто. Дальний свет фар высвечивал по обочинам пустого шоссе можжевельник, зеленый с одной стороны и залепленный снегом с другой. Часы показывали восьмой час, и я не гнал. Я мысленно пытался оказаться в шкуре Ефима — меня все более беспокоило собственное положение.

В закусочной Алексеевских курсов на стене, среди многих прочих, висело изречение: «Под грубой кожей крокодила спрятано нежное и чувствительное сердце». Брэм, «Жизнь животных», том 41, стр. 1457».