Городок Синди встретил солнцем в глаза. Обогнув город с юга, я выехал к одноэтажной стекляшке кафе-магазина, где много лет назад покупал сладости и вино, и зашуршал гравием по узенькой, обставленной коттеджами улочке Вяйке-Карья. Дом, в котором мне отдавали когда-то комнату в награду за весть о наследстве, показался меньше и обшарпаннее. Но окна сверкали чистотой, колючие кусты, высаженные вместо ограды, были аккуратно пострижены, над трубой вился дымок.

Однако, прежних хозяев не осталось.

— Сожалею, — сказал открывший дверь человек в фуфайке и старинных, с малиновым кантом, советских офицерских бриджах на подтяжках. — Семья переехала в Новую Зеландию. Приезжал родственник, миллионер, и увез всех. Теперь я здесь хозяин.

Крючок на бриджах, видимо, давно оторвался, и его заменяла металлическая пуговица от джинсов.

— Меня зовут Бэзил Шемякин. Я как раз тот человек, который это и устроил. Но я не родственник им. Я адвокат, представлявший тогда родственника.

— Вот вы какой! А для меня не найдется наследства? Не покопаетесь в ваших бумажках? Я — Йоозепп Лагна. Можно просто Йоозепп.

Он рассмеялся, собрав морщины гусиными лапками на висках и сощурив монгольские глаза. Ни дать, ни взять — Владимир Ильич. Только без растительности на лице. Как бы в шалаше в Разливе.

— Тогда я — Бэзил. Заказ принят, — сказал я Ленину. — Поищу… Спрошу напрямик теперь. Вы сдаете комнаты курортникам, Йоозепп? Сто крон в день, устроит?

— Ух, сколько! Давайте по пятьдесят, триста вперед и входите. Гараж сейчас пустует, можете ставить «Форд». За это плюс двадцатник в день.

— Плюс возможность пользоваться телефоном, когда захочу… Раньше он стоял в прихожей, кажется. Машину сегодня ставить в гараж не буду. Через час-два я уеду и вернусь сегодня, но не скоро.

Я отсчитал Ленину деньги.

Он пропустил меня внутрь.

Наверное, Йоозепп Лагна, он же Ленин в подполье, сдал мне помещение, которое сто лет назад служило новобрачной Марине и её первому эстонскому мужу спальней, надеюсь — фиктивной. Вместо кровати, однако, стоял диван.

Я вышел в прихожую, снял трубку и набрал номер Скелета Велле.

— Вы? — удивленно сказала Марика, будто давно решила, что я исчез из Таллинна и её жизни навсегда.

— Да. Правда, полуживой, с вашего разрешения.

— Скоро станете полумертвым, мне кажется. Господин Шлайн убьет вас. Сейчас соединится.

— Где ты? — заорал он в трубку. — Где тебя черти носят?

— В нужную сторону, — сказал я. — И да поможет мне Бог.

Я представил, как он побежал по торговому залу музыкальной лавки, прижимая к уху пластмассовое полено дистанционной трубки телефона. Добежал до витрины и теперь невидящими глазами уставился на граммофон «Викторолла» и баян «Красный партизан». За ними — серые стены булочной, замшелый переулок, над которым серое же небо. Здесь, в Синди, в окно приветливо заглядывало солнышко. Синицы прыгали по подоконнику, сновали через круглую дверку стеклянного короба с кормом.

Теперь Ефим, наверное, побежал обратно, голос его слегка прерывался:

— Поступило сообщение, что персона прибывает в Таллинн. Будет информация по местному радио.

— Ну и что?

— Это значит, что за визитом будут пристально следить! — опять закричал он. — И если случится то, что мы пытаемся не допустить, это будет означать публичную расправу над персоной, представляющей, пусть неофициально, но все же нашу страну, на глазах у мирового общественного мнения, и на глазах этого же общественного мнения рухнет весь авторитет…

— Не продолжай, и так ясно, чей авторитет рухнет, — сказал я. — Может быть, уже и беспокоиться не о чем, он уже рухнул, а? Вот что… За выслушивание комментариев ты мне не платишь, обрати внимание. Да эти комментарии нашей с тобой работы и не касаются. Плевать. Скажи лучше, дополнительные сведения о Чико или его кавказцах поступали?

— Не знаю, я сижу здесь по твоей милости два с лишним часа, жду твоего звонка, потому что все тебя потеряли. Все потеряли!

— Спасибо, — сказал я, чувствуя как удача потихоньку и боязливо поворачивается в мою сторону. — Это хорошая новость.

— Есть и плохая. В представительстве «Балтпродинвеста» совещаются каждые четыре часа. Предлагается вариант вмешательства нашего министерства иностранных дел…

На кухне прекратился скрип половиц. Ленин, вероятно, цепенел, слушая русскую речь.

— …Поскольку обстановка не контролируется ни местными, ни нами, склоняются к тому, чтобы просить Москву удержать персону от въезда сюда.

— Под давлением нашего общего друга Дэ?

Я имел в виду Дубровина, и Шлайн понял.

— Под давлением нашего общего друга Дэ. И я теперь склоняюсь к тому же. Мы не можем брать на себя ответственность в данной ситуации.

На Ефима Шлайна и не возлагали ответственности за жизнь генерала Бахметьева. Ответственность Шлайна ограничивалась проверкой анонимки. С остальным, то есть с затеянной им операцией, в которую оказался втянутым и я, он вылез добровольцем сам. И предельно ясно, какой ответственности боится в данный момент. Я выхожу на огневой рубеж. А Шлайн на своей должности не мог санкционировать убийство Чико Тургенева.

— Я позвоню через четыре часа, — сказал я.

— В представительство, — ответил он.

Мы разъединились одновременно.

— Вы чисто говорите по-русски, — сообщил Ленин на моем родном языке.

Глядя на кривоватую ухмылку, я прикинул, через сколько минут после моего отъезда он ринется к местному констеблю или пригласит его по телефону посплетничать обо мне и номере «Форда». Деньги-то за постой получены, терять нечего.

— Взгляните на всякий случай на мой паспорт, — попросил я.

— Да что вы, что вы!

— Давайте, давайте, из любопытства…

— Французский, — протянул он разочарованно.

— Ключи, — сказал я.

— Ах, да! Вот запасная связка. Этот от входной, этот от вашей комнаты.

Я сунул ключи в карман, вышел на улицу и достал из багажника «Форда» пластмассовый лакированный футляр для альта. Явно позаимствованный в музыкальной лавке Скелета Велле. Ефим замаскировал в нем заказанный реквизит.

Ленин наблюдал с крыльца.

— Мы можем музицировать вместе, если пожелаете, — сообщил он, приметив футляр. — Я практикую на пианино. В общей зале.

— Было бы великолепно! Я, знаете ли, играю для души по вечерам. Не смотреть же глупейший телевизор! Гершвин — вот моя настоящая жизнь!

— Гершвин? — переспросил Ленин. — Кажется, звучит по-еврейски?

Интересно, заглядывает ли он в замочную скважину? Я заставил её, прислонив футляр к двери.

Новенькую «Галил» заранее протерли от смазки, оставалось вставить магазин, навернуть оптический прицел и приладить сошки. Камера — «Яшиха» с зумом. Светочувствительность заряженной пленки — максимальная. Бинокль тоже был «Яшиха». Легкий, он сноровисто садился у глаз. Я опробовал технику, завернул все в пальто, вышел из комнаты, не заперев дверь, миновал прихожую, спугнул синиц со стриженых кустов и, с наслаждением жмурясь на солнце, просвечивавшее улочку Вяйке-Карья насквозь, уселся в «Форд».

В Таллинн я въехал через час сорок восемь минут. В магазинчике готового платья купил серое шерстяное пальто, серую шляпу и темноватый клетчатый шарф, серые перчатки. Выпил, привыкая к новому платью, стакан глинтвейна в баре «Каролина». Два часа прогуливался между городским музеем и Домским собором. До темноты знакомые лица не объявились. Ну, тем лучше, подумал я, иначе пришлось бы действовать экспромтом.

Я опробовал входную дверь дома, стоявшего наискось от музея метрах в тридцати. По моим наблюдениям, этот дом находился в ремонте. Набор отмычек, рассчитанный на замки двадцатого века, оказался негодным. Я достал нож и, отжав лезвием рассохшуюся дверь от косяка, сдвинул средневековую задвижку.

Улица оставалась пустынной. В соседней подворотне сидела кошка. Обернувшись пушистым хвостом, она выжидала результатов моих манипуляций. Выгнув жирную спинку, кошка вбежала на крыльцо и, потершись на ходу о мои брюки, шмыгнула в дом. Я мягко притворил дверь.