Прошло, наверное, минут десять. Согреваться приходилось, напрягая и расслабляя мускулы. Только бы не переохладиться!

Прерывистое дыхание коротышки выдавало человека в возрасте. Когда он открыл дверь кабины пикапа со стороны обочины, я мягко перегнулся из кузова и приставил «ЗИГ-Зауэр» к забрызганной кровью шляпе. Она налезла ему на глаза. Оттопыренные уши подпирала черная с проседью борода. Пистолета или другого оружия в руках у коротышки не было. Потерял?

— Обнимаем вот эту дугу на кузове, — сказал я по-русски вкрадчиво и вежливо, едва сдерживая дробь, которую готов был выбивать зубами, — и более не двигаемся. Замерли, так…

Я захлестнул наручники на его запястьях. Спрыгнул из кузова. Обшарил пленного, проверяя на оружие, посмотрел на обувку. Размер мог и подойти. Потом я сообразил, что с наручниками, наверное, поторопился. Снять полупальто с пленного, не размыкая их, невозможно.

Он повернул голову.

Я уже брал этого человека в плен.

— Занесло тебя снегом, Россия, запуржило седою пургой, и печальные ветры степные панихиды поют над тобой, — полусказал, полупропел я ему.

— Вы?! — шепотом сказал он. Я почувствовал, как он обессилел.

И спустя столько лет он бледнел так же — на скулах поверх бороденки проступили белые пятна, перекинувшиеся на мочки ушей и виски.

Он обвис на наручниках.

Вожделенное пальто бородатого было спасением.

Раздевая и разувая его, я одурело повторял хулиганский стишок:

— У советского нагана барабан не провернуть, разреши, товарищ Сталин, рукояткой навернуть…

Вполне возможно, я начинал свихиваться.

Едва удалось натянуть на мокрые посиневшие ступни его носки.

Белье на коротышке оказалось егерским. Переодеваясь, я забыл о всякой осторожности. Если бы кто проехал по шоссе, то потом описал бы в полиции удивительное зрелище: некто, затоптав свои мокрые брюки, вытряхнув телеса из исходящих паром пиджака, сорочки и исподнего, оставшись голым, крутил и переворачивал бесчувственного человека, стаскивал и натягивал на себя его белье и одежду…

Ботинки сели точно и удобно.

Наверное, в эти минуты во мне было что-то от гиены.

Когда я, наслаждаясь сухой одежкой и обувью, упаковывал голого коротышку в тулуп, потом втаскивал в кабину пикапа «Судзуки», заводил мотор и включал отопление, мне уже казалось, что я видел его и ещё раз — не тридцать лет назад, а недавно, за несколько дней до нынешнего боя. Но где?

Удивительно жарким и влажным даже для тропиков летом 1967 года на вьентьянской военной базе Ваттай, откуда поэтапно эвакуировалась в Северную Африку из Лаоса последние легионеры, появились американцы. И с ними новое обмундирование. Оливковые панталоны нам заменили штанами из легчайшей ткани со множеством карманов, как и у новоприбывших. В набедренном справа имелось отделение для презервативов. За штанами последовали мороженое в термосах, бутсы с устройством для вентиляции ступни и пластмассовые каски, которые выдавались патрульным вместо стальных. Привезли стиральные машины, и мы меняли белье дважды в сутки.

Лейтенант морских пехотинцев Фредди Бронфман, долговязый парень с большим носом, получивший кличку «Де Голль», претендовал на звание переводчика с русского. Дед его происходил из Одессы. Фредди одолевал меня с книжкой под названием «Как закалялась сталь». Хотя он знал прямой перевод девяти из десяти слов текста, содержание понимал плохо. Читал он эту муть по двум причинам. Во-первых, для практики, поскольку ему приходилось переводить советские уставы или инструкции, захваченные у вьетнамчиков. Во-вторых, потому, что перевод книжки, как утверждал Фредди, стал бестселлером в Японии. Самурайствующие считали красное произведение воплощением чего-то близкого по духу. Фредди же в своем университете сдвинулся на евразийстве. На русских в Азии.

Отношения с Бронфманом вылились в то, во что они и выливаются обычно с американцами, когда эти ребята в тебе нуждаются. В совместное предприятие. Фредди предложил подзаработать.

Советские ракетные установки С-75, сказал он, передвигаются от Ханоя и Хайфона, главных северо-вьетнамских городов, на юг, к зоне, разделяющей коммунистов и демократов. От Ваттая до зоны пара-другая часов полета. Не хотел бы я прогуляться в тамошние места на вертолете и посмотреть игрушки, которыми сковырнули с неба столько американских самолетов? Может, если повезет, сфотографируем на земле и уникальный МИГ.

Фредди правильно понял смысл моего затянувшегося молчания и сказал, что боевой контакт с советскими категорически запрещен. А если постругаем вьетнамчиков, на то и война. Сто процентов выживания.

Гонорар — полугодовое жалование. С моим командованием он договорится.

Его командование, тощий майор со множеством цветных авторучек в нагрудном кармане и единственной наградной нашивкой, по-русски говорил чисто. Но не как русский. Майор занимал в штабной казарме выгородку, где раньше обретались наши взводные, в том числе Рум. Но жил он не так, как они. Майору поставили холодильник и потрясающий воображение кондиционер, гнавший прохладу.

Кажется, именно тогда я понял, что такое потихоньку стареть на фоне ускоряющегося технического прогресса. В Индокитай приходило новое поколение белых.

— Ты из каких русских, сынок? — задушевно спросил майор, усыновляя де-факто капрала иностранного легиона, почти ровесника, в рамках своих служебных обязанностей.

— Да обыкновенных, папаша, — ответил я, поддерживая атмосферу демократической патриархальности. — Харбинских.

И повернувшись к Фредди, спросил по-французски:

— Что нужно этому чучелу? Мы по делу пришли или болтать?

Чучело понимало из второстепенных языков не только русский. И насупилось. И перешло к делу.

Когда, ссыпавшись с вертолетов, мы бежали по бамбуковым стланям, выложенным в середине траншей, где полагалось стоять под маскировочными сетками ракетам класса «земля-воздух», а они там, оказывается, не стояли, я прочитал на ящике из струганных досок два русских слова. «Кислородная печь». В таких сжигают в срочном порядке бумаги.

Наверное, советских уведомляли насчет возможности десанта.

Бой вели, в основном, десантники-негры. Нашей с Фредди заботой был штабной барак — дощатое строение с пальмовыми листьями, набросанными поверх бамбуковой крыши. Фредди ломился по правой стороне барака, я — по левой.

Бамбуковые перегородки между комнатушками мы крушили ударом ноги или телом, выставив плечо.

Кто-то прятался на моей стороне. Я чувствовал.

Бывают такие типы. Только присмотревшись, разберешь, что это не вьетнамчик, а европеец. Он оказался ещё и необыкновенно коротким. Вжимался между железным шкафом и стеной в последней клетушке. Его не полностью прикрывала распахнутая створка, из-за которой с полок валились бумаги. Типа выдали ноги в китайских кедах. Он, распластавшись, поставил их параллельно стене, но они все же торчали.

Я ударил створку плечом. Тип, оглушенный ею, сел на глиняный пол. Широкий нос, раскисшее от жары круглое мучнистое лицо, черная подстриженная бородка. Темно-голубая спортивная фуфайка на молнии с белыми полосами на воротнике и рукавах была покрыта желтыми пятнами от пота.

Упираясь руками в глиняный пол, советский штабной — кто же ещё это мог быть? — попытался встать.

И неожиданно для себя я пропел ему слова романса, который харбинские балалаечники исполняли в подпитии:

— Занесло тебя снегом, Россия, запуржило седою пургой…

Бородатый мертвенно бледнел, белые пятна пошли со скул на мочки ушей и потом на виски.

Я сообразил, отчего он застрял. Железные щеколды на окне проржавели от влажности и не сработали. Одну он отковырнул штыком, вторую — не смог. А раму выбивать не решился, посчитал, что поздно, и затаился.

Говорили, что у советников при ракетных установках вшиты в воротнички ампулы с ядом. Я торопливо вышиб раму прикладом своего «Мата» и вывалился из барака.

Фредди вьючил на себя резиновый мешок, набитый какими-то бумагами. Со стороны вертолетов, перекрывая стрельбу, ревели сирены на отход. Выложенную битой плиткой дорожку между бараками, по которой мы бежали обратно, осыпало горящими головешками и раскаленными ошметками листьев пальмы-латании. Прикрывали нас опутанные пулеметными лентами негры в не подогнанных касках, которые съезжали им на выпученные глаза с огромными белками. Оскалившись, они жарили поверх наших согбенных спин из тяжелых «вулканов», привинченных к турелям в вертолетных лазах.