— …Но раз уж меня, работающего исключительно по разовому контракту, пригласили сюда, я бы желал…

— Да ладно, Шемякин, не придуривайтесь, — перебил Вячеслав Вячеславович. — Не крутите волу хвост. Ваше отношение к деньгам известно. Для вас это и бог, и царь, и воинский начальник. Только это и делает вас… как бы сказать… относительно приемлемым. Вы должны знать ваше место… Сейчас Шлайн скажет то, что и следует сказать вам. Не больше и не меньше. И то, что вы заслужили. Так ведь, Ефим Павлович?

Я и не знал, что Шлайн — Павлович.

— Бэзил Шемякин, — сказал Ефим, — ваша работа закончена. Контракт считается прекращенным. Согласно его условиям, вы получите половину полагающегося вам гонорара. По расходам представьте счета и остальное, что посчитаете нужным. Если нечего добавить к сказанному ранее, свободны.

Вставая и забирая со стола кепку, я сказал:

— Слушаюсь, товарищ Шлайн. Могу идти?

— Какие у вас планы, господин Шемякин? — спросила Воинова.

— Сдать финансовый отчет, отправиться в аэропорт и вылететь в связи с особенностями моей визы на Запад, потом домой, на Волгу, мадам.

У неё порозовела серая шея. Обращение «мадам» ей понравилось. Мне показалось, что теперь, когда со мной покончено и я поставлен на место, все присутствующие вдруг решили, что, возможно, я мог бы заслужить и большее снисхождение в глазах Вячеслава Вячеславовича.

— На Волге это — где? — спросила Воинова, разрешая немного поговорить в их компании.

— Почти в Кимрах, мадам.

Они дезавуировали Шлайна. Прикончили мое доверие к нему лично и к тому, что он держит слово, в особенности, когда это касается главного, по их мнению, для меня — денег. Прикончили его отношения со мной, а теперь прикончат — это они и хотели показать, пригласив меня на совещание, — его карьеру в отместку и взамен того, что не устранили меня физически. Чтобы я радовался, что выкрутился, и тем унизить Ефима ещё больше.

Так они полагали.

Вячеслав Вячеславович скучающе смотрел в окно. Дубровин кивнул Воиновой.

— Я провожу вас, — сказала она мне, — помогу пройти у дежурного.

И пошла первой. В коридоре, почти в конце, она круто повернулась и остановила меня.

— У вас с собой купюры?

— Какие именно? — ответил я вопросом.

— Из конверта, попавшего в ваши руки вчера.

— С рисунком черепахи?

Мне показалось, что она колеблется.

— Меня интересуют купюры, — прошипела Воинова.

— Деньги всегда считались законным трофеем. Чтобы никого не обижать, давайте решим, что я их нашел… Ну, раз вы это подсмотрели, я готов поделиться. Отдать все — несправедливо.

Ее глаза, иначе не скажешь, сочились ненавистью.

— Верните купюры. Это приказ.

— Я уволен две минуты назад, контракту конец, и окончательные расчеты мне предложено завершить с товарищем Шлайном. Какой теперь приказ? Так, мадам?

— Верните во избежание неприятностей.

— От денег одни неприятности, я согласен, но…

— Неприятности для вас начнутся у первой же кассы, где вы расплатитесь этими деньгами… Хорошо. Поступим иначе. Отдайте купюры. Я возмещу сумму эстонскими кронами. Мне нужны именно те купюры.

— Решено.

Оттянув воротник свитера и запустив за него руку, я вытащил из нагрудного кармана рубашки высушенный на кухне Йоозеппа бумажник, сохранивший форму моей ягодицы. Извлек сложенную пачку липучих купюр.

Марта Воинова пересчитала и просмотрела их дважды.

— Все, — подтвердила она. — Прибавьте сумму к расходам по вашему финансовому отчету, который представите Шлайну. Укажите, что это расходы на квартиру. Они будут приняты.

Светило солнце, мокрый тротуар высох, многие мужчины и женщины разгуливали без головных уборов. Не застегивая шубы под ласковым ветерком, я оттопырил руку в перчатках Вячеслава Вячеславовича, чтобы остановить такси.

Номера купюр я переписал накануне.

Лавка Тоодо Велле при свете дня показалась бедноватой и несуразной, в особенности после переоформления витрины.

В окне обок стеклянной двери, мутной и блеклой, поскольку неоновый арбалетчик исчез с тротуара, теперь сидели пластилиновые джазмены с набором положенных инструментов. Художник наделил музыкантов в группе струнных, щипковых, клавишных и ударных оскаленными улыбками и восторженно поднятыми бровями, а в группе духовых — пивными животами, надутыми щеками и выпученными от натуги глазами. На всех были студенческие фуражки Таллиннского университета. Черная леди в декольте до диафрагмы грызла зажатый в кулаке шоколадный батончик, заменявший микрофон. Саксофонист делал альтисту рожки преувеличенно огромными пальцами, начинающими надпись «Velle».

Но музыка оставалась неизменной — злосчастная румба «Сюку-сюку» Рохаса.

Под которую за прилавком заливалась слезами Марика.

— Это все вы, господин Шемякин, — сказала она, вытаскивая из кокетливой, отделанной кружевцами розовой коробки бумажную салфетку. Я вытянул мягкий листочек из пальцев хромоножки, сложил вдвое и бережно, по очереди промокнул её щеки. Она не пользовалась косметикой. И выглядела помолодевшей.

— Что «все» и почему это «все» исторгает ваши слезы? — спросил я.

— Ефим уходит со службы, у него неприятности… Утром приезжал Дубровин. Они кричали друг на друга, я слышала. Трудно поверить, что люди могут так безобразно ссориться! Они встретились в приемной, там… Дубровин сказал, что выбор Шемякина оказался ошибочным, что вы подвели и его, и Ефима. Сегодня утром, после ухода Дубровина, Ефим сказал, что необходимо перехватить вас, прежде чем вы попадете в представительство. Иначе прахом пойдет все, над чем он работал эти дни! Ефим сказал, что если в отношении вас они настоят на своем, он выйдет в отставку и поселится в Таллинне…

Мой «ЗИГ-Зауэр» лежал в стальном ящике кассового аппарата.

Марика выбила какую-то сумму, ящик, звякнув, выскочил, и я забрал оружие. Запихнул сзади под ремень на вельветовых брюках.

— Вы знаете, Ефим сделал мне предложение…

Она нашла силы улыбнуться вспухшими губами, правда, не очень-то уверенно.

— И будет работать продавцом в лавке Тоодо Велле, и сказал, что вы как-нибудь проживете и без московской дотации, выкупите лавку и все такое, и так далее?

— Он с вами обсуждал эту возможность? — спросила Марика.

— Мы делали с ним подсчеты по сему поводу. Нам помогал, кстати говоря, Дубровин и ещё один джентльмен и одна леди после того, как вы перехватили меня. Ефим должен был решить со мной некоторые финансовые формальности ещё до этих подсчетов. Мне кажется, он хочет, чтобы мы остались партнерами надолго…

— Папа говорит, что теперь, когда все круто переменилось, глупо жить по старому.

Она посмотрела мне в глаза: насколько я серьезен?

— Согласен. Хотя бы потому, что у всех не хватает денег.

— Иногда приходится использовать кассовую выручку для личных нужд. Но мы все возвращаем!

— Вот видите, Марика! Значит, все обстоит не так уж и плохо. Ваши слезы от нервов. Вы просто устали. Все устали. Я тоже устал. Но скоро всему конец. И все будет прекрасно! Вот увидите.

— Вы так думаете? Хотите кофе?

За окном и спинами джазменов человек в сером плаще на другой стороне переулка минуту-две разглядывал пластмассовые хлебцы и слойки в витрине булочной. Он едва приметно притоптывал под ритм «Сюку-сюку». До него по улице Суур-Карья, где я отпустил такси, за мной в перевалку шла беременная женщина. Она одела парик и надула резиновую камеру под пальто после того, как по небрежности встретилась со мной взглядом, когда я ловил машину на выходе из представительства. Она напрасно не доложила о зрительном контакте по начальству и поехала следом. Такое, даже если превратить себя в беременную, считается грубой ошибкой.

Скоре всего, это были дилетанты Вячеслава Вячеславовича. У Дубровина вряд ли оставались свободные резервы в эти полные суеты и забот о генерале Бахметьеве дни.

И вдруг я подумал: если Дубровин не знает о побоище под Керну, а Вячеслав Вячеславович и намека не сделал на это, не получилось ли так, что публичная комедия с прекращением моего контракта вызвана совпавшими расчетами этих двух типов? Дубровин избавляется от конкуренции Шлайна, дезавуируя его полномочия в присутствии агента и для пущей авторитетности в представительстве. А Вячеслав Вячеславович дает понять, что вчерашних, да и предыдущих, многолетней давности зла и унижения, содеянных ему мною вольно или невольно, он не попомнит, если я стушуюсь и исчезну из его судьбы навсегда, коли уж мне повезло уйти от его горилл живым. Вячеслав Вячеславович потому и отправил ко мне Марту Воинову, минуя Шлайна и Дубровина, для изъятия вещественных доказательств наших отныне и навсегда забытых встреч.