— Ийоханнес Эйкевич, — сказал я таксисту. — Есть просьба… Надо бы зайти в одну дверь и задать один вопрос…

Таксист вытянул и унес ключ зажигания. «Шестерка» стояла на асфальтированной площадке, где, кроме антикварного «Ситроена» без колес, на кирпичах, других автомобилей не было. Двор новый, просторный и пустынный. Окна, конечно, в занавесках. Ни одного открытого. Солнце отражалось в вымытых до прозрачности, по-балтийски, стеклах.

Я подумал, что теперь меня достали. Безоружным. А если побежать? Будут стрелять? Живой я мешаю всем, по крайней мере, в этом городе и именно сегодня.

Не в первый раз пришла ко мне догадка, что Ефим Шлайн — предатель.

Марина сдать не могла… А если это работа Тармо? Голубые непредсказуемы и мстительны. Ах, иметь бы телефон под рукой! Один звонок в Цюрих: пришел ли шлайновский гонорар? Маме и Наташе на пять-десять лет хватит, пока не пообвыкнут в новом положении. Может быть, Наташа найдет и мужа…

Размышления о новом муже для жены, которая не успела овдоветь, прервало постукивание в заднее стекло «шестерки». Я обернулся. Знакомая личность с белесыми бакенбардами — старший из марининой парочки слежения, сторожась непредвиденной реакции, сделал успокаивающий знак. Приподнял рацию, ткнул пальцем в неё и указал на вход в подвальную студию Тармо. Приглашали.

Марина, конечно, классный профессионал. Ухватилась за хвост Ефима и записала мои разговоры с ним. Теперь поставила, образно говоря, мережу, в которую я и заплыл… Ничего личного. Это — работа. И она её выполняет. Во имя Франции, скажем так. Я же пижонски считал отношения с Мариной сугубо личными. Ну, кое-какая взаимопомощь, иногда и в порядке дружеской поддержки. И во имя ничего.

Живым, конечно, останусь, подумал я, но теперь меня достали все и окончательно.

Ийоханнеса Эйкевича распяли лицом к стене с раздвинутыми, как положено, шире плеч ногами и заложенными за шею руками.

— Муж вашей любовницы иностранец, — прошептал уголком рта преданный водитель, покосившись в мою сторону. — Что он бормочет по-немецки, я не понял. Пистолет у него ерундовый, скорее всего, газовый. Он посчитал, что я — это вы. Скажите, что я — не вы, а вы — не я… Какой скандал! У вашей тещи будет что смаковать до конца её дней! Я вам не завидую…

Я подмигнул кригскамараду Дитеру Пфлауму, подтолкнул Ийоханнеса Эйкевича в сторону выхода из полуподвала и занял его место. Повернулся лицом к стене, поднял руки и раскорячил ноги. Сброшенный на пол ружейный чехол шевелился и мяукал между моих офицерских сапог, несколько утративших первоначальный лоск.

Значит, немцы оставили Пфлаума в Таллинне. Четкие, логически мыслящие, дисциплинированные немцы. Да и Марина, благородный корреспондент, оказалась благороднее, чем я полагал, притащив третьего лишнего! Она едва сдерживала улыбку, стоя в дверях, а за её спиной извивались и шелестели на бельевых веревках проявленные пленки. Змеиное царство.

— Как дела в «Каякасе»? — спросил я, когда таксист вышел. И, повернувшись к ним, сполз, вытирая шубой конденсацию на стене, на пол и, усевшись, с наслаждением вытянул натруженные ноги.

— Ты жив! Ты жив! — сказала Марина, присаживаясь передо мной.

— В таком положении из-под твоей мини-юбки виднеются трусики. Неужели нельзя быть скромнее? — сказал я по-французски, чтобы понял и Дитер.

— Театр Достоевского, — сказал он с ужасным акцентом. — Сколько вам нужно минут на спазматический половой акт в состоянии стресса? Время не ждет, любовнички!

— Достоевский не играл в театре, — сказала Марина. — Он был писателем.

— Разве? — откликнулся Дитер. — Ну, другой театр… Там три украинца заправляли. Немирович, Станиславский и Данченко. Я изучал. Евразийцы и мракобесы, говорят. Вроде Гоголя, князя Кропоткина и вас обоих.

Я рассмеялся. Возможно, немного нервно. Дитер и Марина, оба были реальной помощью, пришедшей в нужное время и в нужном месте. И новой надеждой. Не совсем той, какой хотелось. Какая хотелось, конечно, ещё только собиралась запрягать, чтобы потом и понестись, но уже вдогонку за остальными.

— Ты сильно поднаторел в русских делах, Дитер, — сказал я.

Щека Марины становилась совсем мокрой. Как хорошо оставаться живым, подумал я, а она ревет словно прощается навсегда, и сказал:

— Перестань, мы совершенно отсырели. Дитер подумает, что и я плачу.

— Я уже ушел, — сказал он, — я подожду… Валяйте. Сотрясайтесь в рыданиях и совокуплениях, мать вашу так и эдак! Но времени на это нет…

Она уселась верхом на моих коленях. И переменила одну мокрую щеку на другую. Имели мы право, пользуясь словами Тармо, на личную жизнь?

— Я увезу тебя сегодня к себе, — шепнула Марина по-русски.

— Ты хочешь сказать, что Рауль в море? Это — предмет особого разговора, к которому, боюсь, придется привлечь и Дитера. Он надолго? Дитер?

— Немецкий представитель на переговорах с Бахметьевым и свита, включая и ответственных за безопасность, уехали. Они засобирались, едва узнали об инциденте возле музея. Никто не хочет скандала. Они уверены, что это работа Москвы.

— И я один из путаных аспектов этой работы?

Марина кивнула. Я отстранился, упершись затылком в холодноватую стенку. Слезы стекали двумя потоками вдоль крыльев её набухшего носика.

— Пфлаум оставлен специально?

— Пфлаум обратился ко мне в «Каякасе». Бассейн предупредил немцев о готовящейся здесь заварухе, когда получил от меня информацию о вашем разговоре со Шлайном здесь, в студии. Когда немцы уезжали, Дитер остался и попросил свести с тобой. Это представлялось нормальным…

— Значит?

— Значит, ему приказано вступить в контакт с тобой. Немцы полагали, что покушения все-таки не будет, предотвратят. Эстонцы не смогли ответить немцам определенно, что же случилось с генералом Бахметьевым, и сообщить, кто действительно нападал. Генерал убит?

— Хуже, — сказал я, не решаясь отереть её слезы подпаленным рукавом дохи. — Его украли.

— Хорошо, что не вместе с немцем…

— Немцев не крадут. Боятся. Крадут русских. Никто не заступится.

— Ты, что же, теперь работаешь на патриотических началах?

Она откинула голову, подтянула колени, оперлась руками о мои плечи и встала. На ней были фиолетовые колготки, шерстяная мини-юбка и спадавший с плеч свитер с глубоким вырезом. Потерла пальцы, испачканные об искусственный мех моей дохи. Внешней стороной согнутой ладони отерла щеки. Улыбнулась. Совсем не радостно. Информация, которую она передаст в Бассейн, охарактеризует наши отношения на данном этапе как вялотекущие. Я бы тоже назвал их так.

— Бассейн вломился в наши отношения. Тебе велят расстаться со мной? спросил я.

— Он вломился в них с самого начала, — сказала Марина. — Ты что, не догадывался?

— Ты бросаешь меня?

— Чтобы не обманывать ни тебя, ни Бассейн.

— И Рауля?

— Рауль — муж.

Мурка со свалявшейся в перья шерсткой высунулась из ружейного чехла с отпрыском в зубках. Мяукнула. Нырнула за следующим.

— Скоро вы там?! — заорал Дитер из съемочной-кабинета.

Я обнял Марину за талию, и мы вышли к немцу, который смотрел приветливо и весело. В Легионе мы обычно оказывались с ним в одном отсеке казармы или в той же палатке — Дитер и я. А выпивали чаще втроем — за тентом или за выгородкой Рума, которому полагалось отдельное офицерское помещение.

— Что с генералом, Бэзил? — спросил Дитер, пожимая мне руку.

— Захвачен, — сказал я.

Марина, подрыгав ногами, сбросила туфли и забралась на диван с подушками, выставив нимфеточные коленки.

— Где он теперь?

— В подводной лодке мужа нашей гостеприимной хозяйки, в худшем для нас случае, или где-то в логове контрабандистов на берегу, в лучшем. Большего не знаю. Похищен — точно. Про лодку и логово — мои предположения… Бахметьеву нужна поддержка. Генерал в аховом положении, предан всеми.

— Кроме тебя? — сказала ехидно Марина.

— Что нужно сделать, Бэзил? — спросил Дитер, вежливо улыбнувшись ей.

Мурка развивала экспансию. Теперь она появилась с котенком в съемочной-кабинете.