…Так получилось, что о начале повсеместного отвода сухопутных китайских дивизий с вьетнамской территории я узнал в Хайфоне, на обратном пути с базы 172-й бригады вьетнамских катеров-охотников. Поразила пустота прямых и широких улиц этого всегда переполненного разнообразным людом города, отсутствие грузовиков, автобусов и легковых автомобилей, велосипедистов. Хайфон заметно посуровел и помрачнел за дни войны. В сквере возле мусульманской мечети, построенной некогда пакистанскими торговцами текстилем, стояли зенитки. На желто-серой колокольне бывшего иезуитского костела маячили наблюдатели. Их бинокли отсвечивали резкими бликами. Множество матросских патрулей с автоматами. На рейде в виду торговых причалов сливались с сероватой поверхностью воды неподвижные грозные силуэты боевых кораблей.

Хайфонская пресса писала о продолжающихся боях па границе. Главной же хозяйственной новостью был крупный успех известного всей республике цементного комбината. На нем перешли к использованию в производственном процессе отечественного топлива вместо импортировавшегося раньше из КНР. Перед началом войны Пекин прекратил поставку комбинату коксующихся углей. Это сразу же поставило предприятие перед угрозой остановки, а для всей страны означало потерю 900 тысяч тонн цемента в год. И вот катастрофу удалось предотвратить.

Победа ira трудовом фронте далась отнюдь не легко. Вначале, пока шел поиск инженерного решения и новой технологии, использовался уголь, добывавшийся близ Лапгшона. С началом там военных действий сотни рабочих комбината вручную, лопатами собирали буквально каждый килограмм оставшегося неиспользованным угля в складских помещениях, в закоулках трюмов на баржах… Одновременно срочно совершенствовалось оборудование печей для обжига цементного клинкера. Форсунки приспосабливались для вдувания угольного порошка, который можно получать из карьеров Хонгайского бассейна, расположенного рядом с комбинатом.

На общем собрании коллектива партком поставил один вопрос: как работать предприятию дальше, как преодолеть трудности, вызванные китайской агрессией? На собрание пришли даже пенсионеры. О положении дел подробно доложила инициативная группа, сформированная из инженеров и рабочих. Она и выступила с предложением перейти на новую технологию.

Несколько суток, не уходя домой, самоотверженно трудились сотни рабочих над переустройством сложного оборудования, пока шесть из девяти печей комбината не перешли на хонгайский уголь. С особым упорством работали в тот день, когда пришло сообщение, что маоисты осквернили дорогое каждому вьетнамцу место — музей-пещеру в Пакбо, где когда-то скрывался президент Хо Ши Мин, вернувшийся после десятилетий жизни в эмиграции на родину, и откуда он руководил борьбой вьетнамского народа за независимость.

Китайцы использовали взрывчатку в попытке обрушить своды, выжгли бамбуковую рощу и декоративные деревья вокруг пещеры. Дата «8 февраля 1941 года», выбитая на скале рукой Хо Ши Мина в день долгожданного возвращения на родину, была повреждена настолько, что восстановить ее невозможно. В здании музея, находящемся неподалеку от пещеры, захватчики выломали окна и двери, уничтожили мебель. «Разрушив сектор исторического музея в Пакбо, — писала тогда газета «Куан дой нян зан», — китайские агрессоры совершили варварское, гнусное преступление».

Надругательство над дорогим каждому вьетнамцу историческим местом, осквернение священной памяти первого коммуниста и президента Вьетнама были совершены китайскими агрессорами с прямым политическим расчетом и умыслом. С именем Хо Ши Мина неразрывно связан принципиальный, марксистско-ленинский, интернационалистский курс КПВ, осуществляемый под руководством ее Центрального Комитета во главе с товарищем Ле Зуаном. В Пекине же хотели бы видеть КПВ переродившейся по маоистскому образцу, отступившей от дружбы с КПСС, другими братскими партиями, предавшей идеалы национального освобождения и социализма.

Прямым продолжением преступления в Пакбо стали подрывные действия Пекина, направленные непосредственно против КПВ.

Скрывавший свое подлинное лицо пекинский ставленник Хоанг Ван Хоан, бежавший в августе 1979 года из Вьетнама в Китай, провозгласил себя чуть ли не «отцом вьетнамской демократии» и призвал к свержению КПВ, потребовал «новой революции» для Вьетнама…

Возвращение в Ханой через Хайфон совпало с циклоном. Ветер нагнал свежую прохладную воду из открытого моря в Хонгайский залив. Из красной и теплой она стала темно-зеленой и прохладной. Горизонт высветило. Джонки, ходившие в бакштаг вдоль берега, круто клало под ветер. На всем побережье удвоили посты воздушного наблюдения и оповещения. Ждали налетов китайской авиации, в особенности на портовое хозяйство и промышленные предприятия.

УАЗ вздымал колесами буруны не меньше, чем катера на море, откуда я только что возвратился. Висячий мост близ Бендона, называемый «Зиа фу», вопреки нашим слабым надеждам, оказался обрушенным. Вьетнамская пехота перешла реку по грудь в воде, артиллерию протащили по понтонному мосту, который, едва прошли войска, разобрали. Предстояли новые переправы через бурные реки. А пока приходилось на полных оборотах двигателя гнать машину на второй скорости по каменистому дну вдоль берега в поисках пологого ската, чтобы выбраться наверх. Вода плескалась на полу под ногами, заливала ботинки.

Все-таки мы завязли в липкой глине северо-восточного берега какого-то притока реки Красной. Колеса зарывались в грунт, и машина угрожающе сползала назад к воде. Нас заметили с другого УАЗа, обмотанного замызганными повядшими ветками. В ней ехал знакомый оператор ханойского телевидения Ле Фук Нгуен, усталый, с рукой на перевязи, исхудавший и загоревший до черноты.

— Наступаем! — крикнул он сверху, пока водители сцепляли тросом его и нашу машины.

Расстелили на траве карту, и Нгуен показал, где, по его наблюдениям, следует остерегаться оставленных китайцами минных ловушек. Он водил сбитым в кровь пальцем, заклеенным пластырем, по карте, от которой почему-то сильно пахло «тигровой мазью», называл населенные пункты, направления наступления вьетнамских частей, а я все никак не мог отделаться от какого-то странного ощущения. И вдруг понял: кругом было тихо. Журчала вода внизу. Ветер гнал набухавшие дождем облака и сваливал их куда-то за реку, в направлении города Фолу. Я отвлекся от карты, слушал непривычную тишину. Действительно, здесь больше не стреляли.

Нгуен перестал говорить. Да, кажется, наступает конец боям. Мы оба улыбнулись.

— Ну, вот вам сводка по провинции Као-банг, — сказал Нгуен. — Что происходит здесь, в Хоангльеншоне, я рассказал, да и сами посмотрите. А я поехал в Ханой, пока материал мой «не прокис».

Про Каобанг в сводке сообщалось, что как город этот великолепный провинциальный центр фактически перестал существовать. В переводе Каобанг — название, которое еще иногда произносят и «Каобинь» — означает «царящий мир». По берегам двух сходящихся в нем рек Хьен и Банг лежали пепелища. Мосты китайцы разрушили. На месте провинциального госпиталя — руины. Взорвано двухэтажное здание детского сада, от школы-семилетки остались искореженные металлоконструкции. Буддистский храм, католическая церковь, механический завод и холодильный комбинат — все было уничтожено. Вывезено оборудование автомастерских. Вытравлены и вытоптаны танками и пехотой агрессоров сотни гектаров знаменитых табачных плантаций, сожжены сигаретные фабрики.

«Немногие спасшиеся чудом жители, — писалось в сводке, — рассказывают, что вслед за танками китайские солдаты ворвались в город на грузовиках и вывезли все, что только можно было стронуть с места: мебель, одежду, домашнюю утварь и даже кафель с полов. Отступая, они разрушили и сожгли все городское хозяйство, так что у местных жителей осталось лишь то, что было на них надето. 82-летний старик и 75-летняя старушка, прятавшиеся в подвале дома номер 245 на улице Фоку, рассказали, что китайцы взломали дверь и, ворвавшись в дом, вытащили велосипед, радиоприемник, будильник и всю одежду. Мародеры прихватили даже банку недоеденного сала.