И на этом фоне особенно выделяются врачи настоящие, то есть добрые, милосердные и знающие.

Но рядовой житель не может идти именно к ним, потому что он лишен права выбора. И реформа как раз обещает, что это ненормальное, даже противоестественное положение будет исправлено.

И мы, придурки со «скорой», тоже надеялись, что плата за наш труд (качественный, разумеется) будет такова, что человеку не нужно будет молотить на полторы ставки (десять суток в месяц), он сумеет выжить и на ставку, и он будет выходить на работу отдохнувшим, а не раздраженным, принимающим каждый вызов как личную обиду.

Да, наивные надежды имели место, это уж конечно, но они довольно резво улетучились. Потому что оказалось, что не всякая реформа — благо, но лишь разумная.

Прежде всего, мне кажется, неудачно был выбран полигон для эксперимента. Сказалось наше привычное желание все решить сразу, одним махом, практически без примерки, ну, и разумеется никуда не ушла наша гигантомания: если экспериментировать, то сразу на многомиллионном городе. А почему? Кемерово выбран, на мой взгляд, правильно. А Ленинград — нет. Потому что нарушен главный принцип эксперимента — от малого к большому. Каждому известно, как экспериментируют на кроликах: сначала кроликов мало, потом их больше, еще больше. Думаю, на людях так же следовало экспериментировать: взять небольшой город (к примеру, Псков), посмотреть, во что выливается эксперимент, и лишь потом, в случае удачи, перенести его на большой город. То, что сейчас называется реформой ленинградского здравоохранения, мне представляется очередной мистификацией. Я думаю, что наши начальники пытаются залатать тришкин кафтан и выдать его при этом за новый модный костюм. Я так думаю потому, что принцип, положенный в основу реформы, не кажется разумным. А кажется мне этот принцип — хозрасчет при бесплатной и нищей медицине — ханжеским.

К тому же не следует называть реформой стремление навести хотя бы элементарный порядок.

Если, к примеру, человека положили в больницу в пятницу, и он два дня мается, ожидая понедельника, когда ему назначат обследование и лечение, то это безобразие и перевод денег налогоплательщиков.

Если, как мы видели, поликлиника открывается в восемь, а толпа собирается в шесть, чтоб раздобыть номерок к специалисту — это тоже безобразие.

Если на линию выезжает десять машин вместо положенных двадцати, и врачи работают за двадцать человек, то и платить им, вероятно, следует соответственно (прежде — ни копейки лишней). Но не надо называть экспериментом появление простого здравого смысла (к тому же, частичного здравого смысла — в порядке эксперимента за переработку разрешено доплачивать до тридцати процентов).

Нет, не нужна реформа и не нужно быть жуткими новаторами, а нужно начальству просто навести порядок, то есть честно отработать свою зарплату.

Думаю, не стоит называть реформой смену вывески: вместо райздрава становится ТМО и даже РТМО (хорошо звучит, правда ведь?), а экономист будет называться главным экономистом, завхоз — заместителем по АХЧ. Штаты при этом никак не уменьшатся. Так это и надо называть своими именами — смена вывески, красивые наши игры.

Когда туман надежд рассеялся, проявились удивительные конкретности. Участковый врач, если у него все в порядке на участке, и если у него хорошие отчетные показатели, и если он согласится принимать больных с других участков (есть и процент, как иначе), сможет получать сорок, что ли, рублей лишку.

А вот как выглядит, с моей, разумеется, колоколенки, принцип хозрасчета. Нужно было вывезти больную, и я заказал городской сантранспорт. Мне сказали, что если больная откажется от больницы (то есть ей станет лучше), платить за холостой пробег сантранспорта будем мы. И даже я, тертый, можно сказать, калач, пере живший немало реформ, подумал: только бы она не отказалась от больницы. Согласитесь, странная эта штука, хозрасчет: врач не желает, чтоб больному стало лучше.

А то нужно было положить в больницу девочку, и бюро госпитализации сказало — сегодня по городу дежурит вот такая больница. Мать девочки говорит, что дочь лечилась в другой больнице, лечащий доктор дал телефон и велел звонить, если станет хуже. Я позвонил, доктор помнил девочку (там было редкое заболевание), но сказал, что взять рад бы (я чувствовал: рад бы), но не может — сегодня не их больница дежурит по городу. Да что ж это, спросил я? Это у нас хозрасчет, ответил доктор. А я вспомнил песню: «Мой адрес — не дом и не улица».

Но более всего удивительно то, что на хозрасчет перевели и «скорую». Хотя каждому понятно, что «скорая», которая не готова в любой момент выехать на вызов — это не «скорая». Платить ей с вызова, это все равно, что платить пожарникам с пожара, спасателям на водах с тонущего, а милиционерам с драк.

Но перевели. И в первый же месяц мы влезли тысяч на двадцать в долги. Так что у пригородных станций появилось что-то вроде соревнования — у вас шестьдесят тысяч долга, а у нас, значит, только двадцать.

А потому что нажимно-волевые методы вполне живы, и о них надо помнить, переводя экономику на новые рельсы. Долги не могли не появиться, потому что цифры, спущенные на одного человека и на один вызов, взяты с потолка. К примеру, один вызов «скорой помощи» может стоить и 11, и 12, и 15 рублей (нет, там для убедительности есть и какие-то копейки). Но вряд ли кто-нибудь, кроме, надеюсь, начальства, может понять принцип этой оплаты.

А вот еще один пример нажимно-волевого метода. Нет, убежден, на свете работы труднее, чем работа на московской и ленинградской «скорой помощи». И дело не в характере работы (это понятно — труд медика горек), а именно в условиях работы. Тут заколдованный круг: из-за нехватки врачей каждому достается вызов сверх всякой мыслимой меры, а из-за каторжных условий — нехватка врачей. Да, это редко кто выдерживает: сутки без продыху мотаться по загазованному городу, в среднем 20–22 вызова. Еще до двенадцатого — четырнадцатого вызова врач как-то держится, но уж дальше он работает на одной выучке. Понятны жалобы больных на отсутствие у доктора душевного участия.

Вот недавно разделили «Скорую помощь» на «скорую» и «неотложку». Сейчас решается вопрос, делить или не делить пригородные «скорые». Казалось бы, нет задержек с выездами, дело налажено, коллектив против разделения, население против, так не вмешивайся, не экспериментируй — будет хуже. Но нет. Всех так всех, удобнее будет управлять. Это единственный резон. Экономический счет здесь ни при чем: станции маленькие, несколько машин, при разделе нужны будут дополнительные помещения, диспетчера, рации и прочее. Потом снова придется объединять (начнутся жалобы), зато сейчас можно доложить: дело исполнено. Тут привычная закономерность: Минздрав предложил разделение из соображений экономии (конечно, сделать укол онкобольному должна не спецбригада с дорогим оборудованием, и именно «неотлога»), но на местах вполне здравая мысль доводится до абсурда.

Я привожу эти примеры только для того, чтоб назвать вещи своими именами. И не следует, мне кажется, дожидаться конца эксперимента, чтоб потом утешать себя, мол, отрицательный опыт — тоже опыт.

И что еще настораживает: с кем бы я ни говорил про реформу (а говорим мы о ней много), никто из врачей всерьез ее не принимает, у всех отношение ироническое, дескать, посмотрим, что еще придумают начальники. Вера и изобретательность начальства безгранична.

И ведь они правы, врачи. Все понимаю: что-то не завязалось с финансами, просили под реформу много денег, дали меньше, но в этом случае и обещания должны быть соответственными. И не нужно очень уж сильно гордиться теми 190 млрд., что будут вложены в здравоохранение за восемь лет. Гордиться здесь ровным счетом нечем. Следует помнить, что эти деньги будут вложены в медицину не процветающую, а запущенную. Нужно помнить, что примерно такую сумму (разумеется, в долларах) американцы (при благополучной медицине) тратят за год.

Следует говорить правду и не обольщать понапрасну. Обещания должны быть меньшими. Потому что, когда наши надежды не сбудутся (а они не сбудутся), людям тяжело дадутся разочарования. Люди ведь не любят, когда с ними обращаются, как с Каштанкой: дадут проглотить привязанное за веревочку мясо, а потом его вытаскивают.