Я пошел спать и проснулся на следующее утро со странным чувством веселья. Снова выполнение первой части моего плана увенчалось триумфом. Что бы ни произошло, Фрайберг уже готов поклясться своей жизнью перед всем миром, что я капитан Адольф Нойманн — и определенно не капитан Бернард Ньюмен. Я подумал о моем путешествии — самом странном путешествии, какое я когда-либо совершал. Оно заняло свыше десяти дней, потому что субмарина сначала пошла прямо на север, в обход Шотландии. Ее командир опасался рискованного перехода через пролив Ла-Манш. И вот, наконец, мы миновали минные поля и вошли в порт Вильгельмсхафен. Что ждет меня тут?

Я очень быстро определился с моими первыми действиями. Как только капитан подлодки сообщил о своем успехе в Адмиралтейство, оттуда пришла телеграмма с приказом нам обоим прибыть в Берлин, потому что сам Кайзер лично пожелал увидеть двух молодых офицеров, которым удался такой великолепный подвиг. Я почувствовал юмор ситуации, когда стоял навытяжку перед германским монархом, задававшим нам вопрос за вопросом. Всего пару недель назад Король Англии наградил меня Орденом за отличную службу. Теперь Кайзер Германии приколол мне медаль на то же самое место — Железный крест Германской империи! [11]

Конечно, сначала мне предоставили неделю отпуска для посещения моей семьи. Не стоит и говорить, что Донауешинген был самым последним местом на земле, куда я стремился. Я мог быть спокоен в том, что мне удастся ввести в заблуждение случайных знакомых и даже армейских сослуживцев. Но стоит мне попасть в объятия семьи Адольфа — и через пять минут моя песенка будет спета! Потому я написал домой письмо, в котором объяснил, что мне действительно удалось вырваться из плена, но срочные дела по службе не позволяют мне пока вернуться домой — я остаюсь в Берлине. Сразу скажу, что до того, как я покинул Англию, вернее, до того, как я превратился в Адольфа в Доннингтон-Холле, я прошел ускоренный курс обучения имитации почерка. Под руководством эксперта я научился так копировать почерк Адольфа, что при самых больших усилиях нельзя было обнаружить разницу. Но даже если бы возникли вопросы, я всегда мог бы сослаться на рану на руке. Чтобы сделать это объяснение полностью правдоподобным, один очень умелый в таких делах врач сделал небольшой надрез на первой фаланге большого пальца правой руки. Это было не больше, чем повреждение кожи, но доктор ухаживал за ним так, что когда надрез затянулся, остался довольно большой шрам. Он, кстати, сохранился у меня по сей день. Этот шрам легко объяснял некоторые изменения моего почерка.

Конечно, мои первые хлопоты касались моей работы. Я надеялся, что то, что я попал в плен, не уменьшит мои шансы на зачисление в штат штаба, которое было обещано мне до битвы у Лооса. Видите, я уже даже думал в точности как Адольф. Я почти смог убедить себя, что я служил в его батальоне, и мне действительно было обещано назначение в штаб. Потому мои расспросы были хлопотливыми и настойчивыми. Я особо подчеркивал, что теперь буду вдвойне полезен в штабе, поскольку помимо моего знания немецкой армии, я уже знаю кое-что и об армии британской. Как бы то ни было, мне не пришлось волноваться, потому что когда мой отпуск завершился, и я прибыл в Военное министерство в Берлин, мне приказали, к моей тайной радости, немедленно явиться в Генеральный штаб, в то время располагавшийся в маленьком городке Шарлевиль-Мезьер, буквально сразу же на французской стороне франко-германской границы, на реке Мёз (Маас). Именно туда я и поспешил. Меня распирало любопытство — что мне придется делать? В какой отдел меня направят? Естественно, я надеялся попасть в оперативное управление, потому что там я получил бы самый лучший доступ к планам и намерениям немцев.

На этой стадии мне требовалось точно прояснить мое положение. Во всех практических вопросах я должен был выступать как немец. Моя жизнь зависела от того, смогу ли я успешно “влезть в шкуру” человека, роль которого я выбрал для себя. Любая оговорка, очевидно, оказалась бы фатальной и мне нельзя было еще раз рассчитывать на счастливый случай, который подвернулся мне тогда в Лансе. Здесь в спокойной атмосфере штаба не было суматохи и неразберихи, свойственных прифронтовой полосе. Тут все происходило с осмотрительностью, и я не смогу полагаться на удачу. Было понятно, что мне придется выполнять работу, на которую меня направили, и выполнять ее нужно будет хорошо, в противном случае мне просто не удастся задержаться на этой должности. В немецкой армии, в отличие от британской, для того, чтобы попасть в Генштаб недостаточно было происходить из хорошей семьи — нужно было обладать очевидными и неоспоримыми способностями и знаниями. Кроме того, офицер Генерального штаба обязан был пройти обучение в Академии Генерального штаба, где ему давали самое лучшее военное образование в мире. Это было одной из тревоживших меня трудностей. Адольф прошел такое обучение, а я нет. С другой стороны я уже пятнадцать месяцев прослужил солдатом! Что ни говорите, но пятнадцать месяцев в действующей армии для человека, умеющего смотреть и слушать, могут оказаться не менее ценными, чем даже три года в самом лучшем военном учебном заведении.

Я, разумеется, был обязан не подвергать мое положение риску по пустякам. Мне было бы легко собирать фрагменты информации, которая была бы ценной, нет, скорее бесценной, для британского и французского командования, но с самого начала я намеревался (и в категорической форме потребовал этого в Военном министерстве в Лондоне) рисковать своей работой и жизнью только в самых важных случаях. Пусть мне было не по нутру эффективно исполнять обязанности штабного офицера в армии противника и тем самым, возможно, помогать немцам лишать жизни англичан и французов. Но, несмотря на это, передо мной открывалась перспектива сослужить моей стране такую службу, которая намного перевесила бы такие небольшие беды, потому что, увы, чего стоит жизнь одного человека на войне? Погибший солдат — огромная потеря для его родных и друзей, но чтобы произвести впечатление на ум военного, вам следует говорить о смерти тысяч человек. Ради моей работы мне пришлось отбросить человеколюбие и превратиться в настоящего профессионального солдата, рассматривая, как настоящий полководец, людей так же, как пешек в шахматной игре. Если военный думает по-другому, если он позволяет человеколюбию взять верх над разумом, он не станет по-настоящему успешным командиром. Как раз в ту минуту, когда он должен быть жестоким и беспощадным, его сердце подаст голос вместо его ума, и сражение будет проиграно.

Потому я намеревался поступать следующим образом: выполнять свою работу хорошо и тщательно, в настоящей немецкой манере, и таким образом завоевать доверие моих начальников. Если мне это удастся, тогда однажды жизненно важная информация сама попадет в мои руки. В таком случае, но только в таком случае, я был готов рискнуть всем.

Это было бы сравнительно легко, если бы я не переживал из-за того, что мне придется переправлять в Англию целую кучу донесений. Как это делать? Помимо всего, с какой вероятностью противник при необходимости сможет выйти на след отправителя? И я совсем не доверял большинству агентов, действовавшим во Франции и в Бельгии. Из каждых трех агентов, возможно, один был искренним мужчиной (или женщиной!), занимавшимся шпионажем из любви к своей родине, а не ради британского золота. Но кто сможет мне сказать, кто из агентов является этим одним порядочным человеком, а кто — двумя другими? Поэтому вопрос связи — самый сложный для разведчика. [12] Я снова сошлюсь на обычный шпионский роман, в котором показано, как искусно — порой слишком искусно — шпион получает информацию, но совершенно опускается намного более серьезная проблема: как этот шпион передает собранную информацию в свой центр. С самого начала я решил, что только в самых чрезвычайных обстоятельствах воспользуюсь услугами сети организованных “почтальонов” и никогда не буду применять шифры и чернила для тайнописи, которые так любят шпионы из романов. Я разработал свои собственные методы связи — намного проще, чем описанные в популярной литературе, но очень эффективные, которые немецкие цензоры практически не могли бы разоблачить. Дальше все зависело от проницательности умных голов, которым эти сообщения направлялись. И следует сказать, в противоположность превалирующему сегодня мнению, Военное министерство НЕ было полностью заполнено идиотами от рождения. В действительности, каждое послание, которое я послал на родину, было правильно расшифровано и понято.