Вскочив со стула и вытянув руки по швам, говорю:

— Вы меня только пошлите, пусть учат, а что и как, я пока гадать не хочу. Хоть двадцать раз прыгну в тыл к фашистам, если это нужно для Родины… С парашютом прыгать не боюсь. Уже пять раз прыгала с вышки…

— Ну, коли так, пошлем ее, — проговорил лейтенант.

И полковник кивнул головой:

— Пошлем, пошлем. Повезло тебе, девушка!

Первый раз в жизни меня назвали девушкой. Я даже приподнялась на цыпочки.

Мне велели прийти завтра утром с комсомольским билетом и, если есть, захватить паспорт.

Выбегаю на улицу, забываю даже поблагодарить. Бегу. А самой каждому встречному хочется крикнуть: «Меня взяли в армию, взяли в армию!»

До свидания, Сухуми! А может, прощай? Может, никогда не увижу эти засаженные пальмами и дорожками цветов улицы-сады. Прощай, наш красавец ботанический сад! Я говорю «наш» потому, что мы с сестрой Мотей любили эти места. Прощай, мое Черное море! Увижусь ли когда-нибудь с тобой?

Мне грустно, и при этом, как ни удивительно, я счастлива. Да-да! До этого утра жила с угнетенной душой, с чувством вины перед Родиной. И вот наступил день, мой день! Хочется петь, горланить во весь голос, что я счастлива! Иду в армию!.. На улице, смотрю, девчонки играют в классики. Сегодня меня назвали девушкой. Но душа ликует, и я не могу удержаться и, как маленькая, прыгаю по меловым клеткам, соблюдая все правила игры. Бросаю камушек, попадаю куда нужно. Девочки смеются, и я с ними смеюсь.

…Вот я и за городом. Иду, почти бегу к дому. А голова раскалывается… Что скажу отцу с матерью? Отец — человек проницательный, прошел трудную школу жизни. Был зачинателем колхоза, вел борьбу с кулаками. В него стреляли, его били. Был случай — привязали длинным канатом за санки и волокли по дороге километров десять. Мстили. После того случая он более полугода валялся по больницам. А еще раньше, в прошлую войну, попал в плен к немцам. Два года сидел за колючей проволокой, куда им, пленным солдатам, немцы кидали гнилую картошку и очистки. Он бежал из плена, его поймали и послали работать в каменноугольные шахты. И вот — опять война с Германией.

— Эх, Дусенька, когда б не шестьдесят пять моих лет и не хлипкое здоровье, пошел бы проситься добровольцем. Как-никак владею винтовкой и пулеметом…

Отец не бахвалился. Были б силы — обязательно пошел бы на фронт. А меня пускать не хочет. И Мотю бы не пустил, когда б не была она совершеннолетней.

Иду и думаю: что сказать, что сочинить?.. Надо смотреть прямо в глаза. Если заговорю отвернувшись, возьмет за подбородок, повернет к себе: «Не лги, дурья башка. Не умеешь — не берись. Хитрости в тебе и во мне вместе на три копейки!»

Перед самым домом я вспомнила — когда созрели в нашем саду яблоки и груши, отец не раз повторял: «Ах, хорошо бы Моте спроворить гостинцу». Почта посылки не принимала. Отец собирался было сам поехать. Но хоть и не очень далеко до Батуми — оставить дом, огород и сад не на кого. Мать все болеет, полеживает.

Отца как раз дома нет, ловит рыбу. Увлечется — его не остановишь. Да ведь и верно: низинки, что заполнились водой после разлива Гуммисты, сохнут, гибнет в них рыба. Папка корзинами таскает форель и красноперку. Мать сперва продавала, но, почувствовав, что рыба портится, соседям стала давать бесплатно. Сбежались к нам люди. В толчее никто не заметил бурной моей веселости. Отца я нашла у самого берега, где он прилаживался коптить над ямой форель.

— Ну, чего ты, чего? Чем торчать, подносила бы гнилушки от пней. Сухие ищи гнилушки, от них дым больно густ.

Говорю скороговоркой, а сама сияю:

— Пап, я встретила Гоцеридзе, замначальника станции, помнишь его? Он едет по делам в Батуми, обещал меня прихватить. Провезет бесплатно…

Папка похвалил:

— Ах, умница. Поезжай, доченька, ты уже большая. Сейчас, сейчас соберем посылочку… Рыбки свежекопченой, картошечки молоденькой, яблочек, груш, огурчиков. В армии знаешь как — гостю каждый рад, а гостинцу и того боле… Мотю поцелуй и от меня и от мамы…

Удивляюсь своей натуральности. Ловко придумала. Одного боюсь: вдруг отец пойдет со мной на вокзал. Нет, ему не до проводов. Слишком много дел.

Спрашивает меня:

— Завтра вечером поезд? В котором часу? В шесть вечера? Ну, еще светло будет. Вот Вера тебя и проводит… Сколько будешь ездить? Неделю? Две?.. Только смотри, дочка, не вздумай проситься у начальства. Знаю — захочешь пристроиться рядом с сестрой…

— Нет, нет, папа, папочка…

Мать собрала копчушки, яблок, груш. Отец настоял, чтобы я взяла его любимый стародавний чемодан.

— Смотри в оба, Дуська. Чемодан моей работы, в продаже таких не бывает. Украдут — уши оторву!

И правда, крепкий был чемодан, с хорошим висячим замком. Что с ним буду делать? Засмеют в военкомате. Сверх всего мама дала мне хлеба, брынзы, заставила взять смену белья и велела надеть галоши.

— Батуми, слыхала, какой дождливый город. Промокнешь, простудишься!

Я безропотно брала все, что велят. Утром мы с Веркой навьючились как ишаки. Отец спрашивает:

— Поезд вечером, зачем в такую рань?

Не могу же я ему сказать, что военком велел прийти к восьми утра.

Говорю, что Гоцеридзе велел пораньше прийти. Надо ему помочь что-то такое упаковать и погрузить. Ничего, сошло.

Прощание было коротким — ведь только одна я знала, куда и зачем еду. Папка говорит:

— Поешь пирожка с яблоками. Возьми-ка вот с собой три кусочка сахару.

Сахар в то время был редкостью. По карточкам давали только на детей. Мне уже не полагалось, тем более что я не училась и не работала.

Притопали мы с Верой в город. Она зевает во весь рот — не выспалась. Это я виновата. Вчера перед сном пристала к отцу, разожгла его. Расскажи да расскажи о первой мировой войне, о том, как попал в плен и как, несмотря ни на что, уцелел. Я все хорошо помнила — папка часто вспоминал, — а тут захотелось накопить побольше злости. Отец красочно рассказывал. Как их, военнопленных, чуть что — били по хребтине прикладами, за малейшее неповиновение лишали осьмушки хлеба и оставляли на ночь без света в сырой шахте… Как однажды его продержали трое суток в карцере по пояс в ледяной воде…

После рассказов отца ночь раздумывала, а утром по пути в военкомат, забыв, что рядом тащится младшая сестренка, замкнулась в себе и все вздыхала…

Она мала-то мала, но приметила, что иду не к вокзалу.

Эх, была не была! Отхожу с Верой в сторону, сажусь на травку под кустом, зову ее отдохнуть. Она смотрит с удивлением.

— Вот что, Веруня, я тебя посвящу в тайну…

Она сразу преобразилась:

— Какая тайна? От кого? Как это от всех?

Я потребовала от нее, чтобы торжественно дала честное пионерское слово молчать. Она поклялась, и я продолжала:

— Теперь слушай. Потому тебе говорю, что хоть кто-то в нашей семье должен знать — не к Моте еду. Меня взяли в армию. Сейчас, вот сию минуту, зайду в военкомат и получу направление.

Оставив перепуганную сестренку хранить вещи, я побежала в военкомат. Там было все готово. Мне вручили проездные документы, дали направление и написанный на листке бумаги номер телефона.

Хмурый, невыспавшийся лейтенант сказал:

— Приедете, товарищ Мельникова, сразу же позвоните по этому номеру. Вам ответит дежурный и даст указания о дальнейшем — куда ехать и тому подобное. Вам понятно? Повторите!

А я-то надеялась встретиться с военкомом, поблагодарить его. Ждала, что он крепко, по-военному, пожмет мне на прощание руку. Но оказалось, что полковник куда-то выехал. Оформлял меня тот самый лейтенант, который всегда надо мной посмеивался. Я его за это невзлюбила.

— Повторите! — потребовал он жестко.

— Приеду, позвоню по данному номеру, дежурный мне скажет, что делать дальше — куда ехать и тому подобное.

— Можете отправляться!

Я по-военному круто повернулась и зашагала к двери.

— Отставить! — приказал лейтенант. — Кру-угом!