Потом-то я сообразила: эти фашистские молодчики дали мне хороший урок: не стой на пути машины, машина слепа и обогнуть тебя не может.

Уроки, уроки!.. У разведчика что ни шаг, то урок.

Все-таки меня крепко помяли. Тот, что меж лопаток попал, он, видать, ловкий был спортсмен. Я долго не могла продохнуть.

В этот день я ничего больше разведать не смогла. Дошла до развилки дороги и увидела, что та ее часть, которая идет в город, перегорожена шлагбаумом; возле полосатой будки стоят три автоматчика и мотоцикл с коляской. Пропуска в город и даже обыкновенного аусвайса у меня не было.

Идти обратно по дороге я не решилась, полезла по открытой местности в гору. Один из солдат, стоявших возле контрольно-пропускного пункта, дал в мою сторону короткую очередь из автомата. Я забежала за скалу и легла. Думала, сейчас подъедет к перекрестку мотоцикл, с него соскочат и погонятся за мной патрульные. Нет, ничего такого не случилось. Солдат, как я поняла, просто развлекался. Понаблюдав из-за скалы, я вскоре увидела, что другой патрульный дал очередь по пробегавшей собаке. Собака протяжно и долго визжала. Патрульные дружно хохотали.

Отсюда мне все было хорошо видно: голубое чистое небо и вдали снежная вершина Эльбруса. Было тихо, и только изредка повизгивала подыхающая в кустах собака.

Хоть я в последние годы и жила в горной местности, а в разведшколе мы практиковались, лазая по скалам и ущельям, в свой первый день я под Нальчиком заблудилась. Чтобы не возвращаться на дорогу, решила пойти кружным путем и, обогнув несколько холмов, вернуться в пещерку. День выдался солнечным, перед глазами все как на ладони, а я иду, иду и никак не пойму, где тот склон с моей пещеркой.

Я, правда, не шла, а передвигалась короткими перебежками — от одного скального выступа к другому. Из этих балок, где засели фашисты, горы хорошо просматривались, фрицы то и дело постреливали. Иногда были слышны и короткие пулеметные очереди. В кого стреляли, кого преследовали, я определить не могла, возле меня пули не жужжали. Один раз увидела, что на отдаленном от меня склоне в узком ущельице закурился среди кустов дымок. И сразу же по этому дымку застрочил пулемет. Дымок погас, и немцы успокоились. Хоть бы кто-нибудь из них побежал посмотреть, что там дымит. Нет, постреляли, и все.

Я с собой компаса не взяла. Понадеялась на способность ориентироваться, да еще на такую важную примету, как ручеек. На беду мне, ручейков было множество. Все перебирают камушки, шумят, гостеприимно приглашают испить водицы. Забыв правила поведения разведчика, я то и дело припадала к воде и жадно пила. Очень устала, взмокла, болело колено, саднило между лопаток.

То ли мне показалось, то ли и в самом деле стало садиться солнце? Я просто в ужас пришла. Неужели с утра мотаюсь по горам? В который раз я легла попить. Попив, села и принялась ощупывать колено. Что-то оно сильно припухло. Дело дрянь. Уже начало темнеть. Я вытащила из глубокого кармана часы, глянула — пять часов. Когда вытаскивала часы, выронила бумажку. Ту самую, со сводкой. Так я ее никому и не передала, никого не встретила из жителей. Тут слышу из гущи кустарника:

— Девочка, дай бумага, курить будем.

Смотрю — рядом со мной кудлатая голова, парень в барашковой шапке. Глаза сверкают.

— Дай, слушай, пожалуйста. Я еще могу терпеть. Недалеко отец больной, без курева умирает… Говорю — умирает, совсем нехороший, просит перед смертью, меня просит: «Сын, пойди поищи бумажку. Табак имею, трубку потерял, понимаешь…»

— Как умирает? Может, помочь надо? Твой отец? Отчего умирает?

— Нет, — отвечает парень, — какой от тебя помощь! Он не мой отец, чужой старик. Все равно курить хочет. Дашь бумажка, нет?

— Но почему он здесь? Он что, раненый?

— Слушай, перестань, пожалуйста. Можешь дать бумажка — скорей давай, за мной не ходи… Он партийный человек, понимаешь. Его ловят. Крови столько было — жить все равно не сможет… Давай, слушай: предсмертное желание. Ясно?

Парень так сердился, что я, ни слова больше не говоря, протянула ему тот самый тетрадный листочек. Он схватил и, согнувшись, убежал, ломая кусты. Я минут десять прождала. Сердце сильно билось. Слышу, трещат кусты. Опять этот парень.

— Меня Ахмед, тебя как зовут? Еще такая бумажка давай, есть? — Он сам не свой от радости. Глаза сияют. — Старик курить не стал. Идем, идем, увидишь его. Хороший человек. Я же говорю — немцы ищут, хотят расстрелять… Значит, хороший, да? Идем скорей: перед смертью хочет тебя увидеть!

Этот Ахмед, он меня чуть не волоком протаскивал сквозь кустарник.

Мы продирались сквозь кусты минут пять, не больше. Под кустом кизила, опираясь на ствол спиной, сидел обросший, изодранный, окровавленный человек лет сорока. Глаза его были широко раскрыты, рот улыбался. В руке была зажата тетрадная страничка…

— Умер, — сказал парень. — Эх, зачем умер…

Я стала слушать сердце незнакомца, скинула платок и опять стала слушать… Парень сказал:

— Эй, как тебя? Мажешься кровью, зачем? Мертвый он, мертвый. Подымайся, читай, что пишет.

На обороте листовки косыми каракулями дрожащей рукой в одну строчку без заглавных букв было написано:

— В разные стороны! — шепотом командовал парень. — Ты туда, я сюда!

Он скрылся в кустах. Я не осмелилась ослушаться — побежала в другую сторону. Уже слышно было: хрустят но речному гравию тяжелые шаги солдат, крики «хальт», «хенде хох». Где-то внизу зарычала и злобно залаяла собака… Раздался пистолетный выстрел, прогремела автоматная очередь, кто-то отчаянно заругался, застонал, взорвалась граната. И вдруг стало тихо, только собака скулила… Я еще долго, сдерживая дыхание, таилась среди кустов.

Быстро темнело.

Говорят, я везучая.

К вечеру лег густой морозный туман. Я пять ручейков перешла, только на шестом повернула вниз. И надо ж так — обнаружила свою пещерку. Луна светила щедро, я как сквозь молоко увидела знакомые скалы и темное пятно на круче. Из последних сил вскарабкалась и сразу же учуяла горький запах полыни. Легла ничком: в голове стучало, гремело, стреляло. То слышу «хальт», «хенде хох», «шнель», то прорывается ко мне дурацкая песенка: «О таненбаум, о таненбаум, ви грюн зинд дайне блеттер». И сквозь эти лающие звуки гортанный голос: «Давай, слушай: предсмертное желание. Ясно?»

А чего бы, например, я перед смертью пожелала?.. Один молодой разведчик, чуваш Аверкий Сибяков, так сказал: «У нас у каждого перед смертью вся наша жизнь». Почему я запомнила? Что такого в этих словах? Мне они врезались в память и как-то ласково для меня звучали, очень утешительно. От этих слов хотелось и плакать и смеяться: «…вся наша жизнь». Сколько ее осталось, всей? У того растерзанного дядечки, который умер с листовкой в руке, была, значит, жизнь, если, глядя на меня мертвыми глазами, он улыбался…

Я потрогала платок возле уха. Мокрый. Вода или кровь? На секунду зажгла фонарик. Что-то черное. Понюхала, поцеловала.

Так я навеки попрощалась с неведомым мне хорошим человеком. Молодой кабардинец точно определил: «Если немцы ищут, хотят расстрелять — значит, хороший!»

Хотелось поплакать — не смогла.

Подумала: что передать в штаб? Нечего было передавать.

Неужели зря прошел день?

Пожалуй, не зря.

Я уже писала: разведчик плохо себя чувствует и теряет уверенность, когда не способен ответить на вопросы, которые перед ним возникают. Так ведь я и не выяснила, кто истинный хозяин пещерки. Не догадалась пока и о том, кому принадлежали утренние следы на снегу. Кто мне подбросил листовку, тоже пока не знала. Но конечно, больше всего я переживала, вспоминая умершего от ран неизвестного мне пожилого человека. Кем он был? Молодой кабардинец Ахмед назвал партийцем, сказал, что за ним охотились немцы. Может, именно этот погибший от ран коммунист был руководителем подпольного центра? Лицо хоть и сильно покорябанное, обросшее бородой, однако видно было — русский. А парень Ахмед, который ко мне пришел просить бумажку для курева, я сразу услышала по акценту, — кабардинец. Я долго жила среди абхазцев, грузин, греков, армян. В нашем селе Ачадара живут люди всех этих национальностей. Когда говорят по-русски, сразу же узнаю их по акценту. У абхазцев, адыгейцев, черкесов и кабардинцев гортанный язык; то, что Ахмед — кабардинец, я не сомневалась…