Она не успела ответить — в ста метрах разорвался снаряд. Она упала и прикрыла своим телом мальчишку. Снаряды падали справа, слева, некоторые тяжело гудели над головой и разрывались дальше. Мы все легли на землю. Вспомнив свой долг, я вскочила и полезла в пещерку за рацией. Вынесла ее и развернула антенну. Настроилась на волну. Принялась корректировать огонь.

Когда артобстрел прекратился, старика с дочерью уже не было. Я спросила Петровича, и он сказал, что уползли за скалу, что Кадырбеч Пшимахов и сам понимает обстановку.

— Говори, что от нас требуется.

Когда я объяснила, Петрович попросил показать мой план местности и на нем отметил, где совхоз, куда перебазировался артполк с тяжелыми орудиями. Я тут же передала эти сведения в штаб. У меня не было оснований сомневаться в их точности. Коваленко совсем не мог стоять на ногах. Мы с Петровичем помогли ему подняться в пещерку, где он лег. Как раз в этот момент пробежал мимо нас мальчишка и бросил нам скомканную листовку.

Это была сводка Совинформбюро за 1 января.

Я стала кричать:

— Мальчик, мальчик!

Он не остановился.

Старики его не узнали, но они слышали, что небольшая группа школьников-комсомольцев уже недели две перетаскивает приемник из одной горной ложбины в другую, пишет сводки и разносит по всем убежищам, где прячутся горожане.

— Никакой это не подпольный центр, — проворчал Петрович.

— Ни ведь дело полезное? — сказала я.

— Факт, полезное! — сказал Коваленко.

Ночь на 2 января мы с Петровичем не спали. Коваленко метался и бредил. Все трое в пещерке поместиться не могли.

Старики не жаловались, но я видела, что держатся из последних сил. И они и я изголодались. У Коваленко в мешке была сырая картошка — мелкая, такой кормят свиней. Он ее вез своему семейству, но семейство погибло, а картошка осталась.

Петрович обратился ко мне:

— Смотри, сержант, весь город в дыму. Немцы бегут. Если разожжем костер, вряд ли кто заметит. Неохота помирать с голоду.

Мы разожгли небольшой костер за скалой, испекли картошку: ничего вкуснее я в своей жизни не ела.

К середине дня весь Нальчик был окутан дымом. Петрович спустился к дороге, где, лежа за кустом, наблюдал паническое бегство немцев. Через час вернулся и отрапортовал мне, что разведывать больше нечего, и без того все ясно. Он очень беспокоился за своего друга Коваленко, который еле шевелил языком и вот-вот мог отдать богу душу.

Они были очень древние, эти деды. Они были мокрые и до того истерзанные, что я не могла смотреть на них без жалости. Опасность попадания снаряда в нашу пещерку была велика. Я стариков спросила:

— Вы можете хотя бы ползти? Пора вам отсюда уходить.

Они оба обиделись, а Петрович спросил:

— Это что? Твой приказ? Мы можем идти, а не ползти.

Мне их было очень жалко. Я боялась за них. Но в этой обстановке ничего другого не оставалось как расстаться.

И мы расстались.

Когда они уходили, опираясь друг на друга, показалось солнце, начал таять снег. Высоко в небе появились черные точки — летели наши самолеты. Я помахала рукой старикам, а сама поторопилась надеть на себя вещмешок, куда сунула рацию и комплект питания. Гранаты я отдала старикам, а себе оставила пистолет.

Черные точки стали большими, это были наши пикирующие бомбардировщики. Они развернулись для бомбежки. Я смотрела, как они круто ныряли вниз, и бомбы одна за другой падали в траншеи противника, на дорогу, на немецкие транспорты; взрывы, пламя, густой дым… Выходя из пике, самолеты взмывали ввысь, пролетая прямо над моей головой.

Я поднялась высоко и уселась на открытой солнцу и ветру скале. Мне было весело, душа моя ликовала.

На третий день утром из Нальчика вышла наша пехота и двинулась в сторону Минеральных Вод. Потом пошла колонны машин с бойцами и боеприпасами. Не знаю, чем я жила, кроме восторга. Наконец сорвалась и побежала вниз. Часто падала, подымалась, снова бежала. Пробежала мимо своей пещерки. До города семнадцать километров. Навстречу мне шли наши машины. Разные — грузовые и легковые. В сторону Нальчика никто не ехал.

Эти семнадцать километров — они оказались такими длинными… Наконец-то я догадалась остановить один из грузовиков и попросить хлеба. Бойцы дали мне две буханки. Я отламывала куски всем, кто вместе со мной возвращался в город. Я пила из луж. Снег всюду растаял. Погода, на радость всем, была солнечной.

Вот и город, первая встреча с регулировщиком. Спрашиваю бойца:

— Где размещается штаб?

— А зачем тебе, девочка, штаб? — спросил он, глядя на меня с любопытством.

— Я не девочка.

— Кто же ты? — спросил боец.

— Старая старушня, — ответила я, и он рассмеялся.

— Помойся, так тебя в штаб не пустят! — Он показал на большое кирпичное здание с намалеванной на нем свастикой. Видимо, там еще вчера находился немецкий штаб или комендатура.

Перебежав улицу, я махнула регулировщику рукой и хотела войти в парадное, но часовой загородил винтовкой вход. Воинский устав был мне известен, я понимала, что просьбы бесполезны, и отошла в сторонку, дожидаясь кого-нибудь из командиров. Ноги меня не держали. Сняв с плеча вещмешок, я села, прислонившись к стене. Минут через двадцать подкатила легковая машина. Подобрав полу шинели, выпрыгнул немолодой капитан и направился к подъезду. Схватив рюкзак, я бросилась к нему.

— Что, девочка? Очень есть хочешь?

— Мне надо в штаб, — сказала я и постучала по вещмешку, сквозь ткань которого выпячивали углы рации и упаковок электропитания.

— О!!! — многозначительно воскликнул капитан и распорядился пропустить меня.

В полутемном коридоре передо мной вдруг появился Сашка Зайцев — один из тех ребят, что летели со мной на разведку Нальчика. Бросив рацию, я радостно вскрикнула и повисла у него на шее. Мы в обнимку кружились по коридору, а капитан, поняв, в чем дело, стоял, глядя на нас, и улыбался. Немного придя в себя, я обратила внимание на то, что голова Сашки серебрится сединой. Мой взгляд смутил его. Резким жестом руки он провел по седому чубу, потом поднял мою рацию и повел меня в штаб. Я скинула с головы платок и спросила Сашку:

— А у меня нет седины?

Он рассмеялся:

— Что? Завидуешь?

— Очень, — призналась я.

Мы оба улыбнулись и, толкнув дверь, вошли в кабинет.

— Товарищ майор, разведчица Евдокимова вернулась с задания! — громко доложила я.

Майор обнял меня за плечи и, поцеловав по-отцовски, сказал:

— Ну, Чижик, большое тебе спасибо за успешное выполнение задания и со счастливым возвращением!

— Товарищ майор, — я посмотрела ему в глаза, — кто не вернулся с задания? Кто из девушек? Товарищ майор, не скрывайте!..

— Даша Федоренко здесь… — сказал он.

— А Полина?!

Майор пожал плечами.

Я уткнулась ему в плечо и разрыдалась…

После двух тяжелых вылетов в Кущевку и в Нальчик мне было приказано отдыхать и набираться сил. Я выглядела плохо. Раньше была худая, а теперь еще и позеленела, глаза ввалились, от переутомления и разных страхов расшатались нервы. Это-то ладно, кто из фронтовиков не был нервным. Один скрывал лучше, другой хуже. Один смеялся и пел, другой то и дело ругался… Я заметила: нервничать и переживать начинаешь на отдыхе. После драки обязательно машешь кулаками. Воскрешаются в памяти подробности различных боевых эпизодов. Кажется, что вела себя неправильно, надо бы так, а не эдак. Ночью вскочишь вся в поту от дурного, тревожного сна — кругом тихо. Только похрапывают, ворочаются и горько вздыхают подружки, которые тут же лежат на диванах и диванчиках, на столах, а то и просто на полу; так вышло, что нашу группу расселили в служебных помещениях гостиницы. А все-таки забота и о нас была — на голом паркете не спали, каждой девчонке начхоз выдал тощенький матрасик, одеяло шинельного сукна и набитую ватой подушку…

Я вот написала «подружки», «девчонки», а точнее бы сказать — неизвестные молоденькие солдаты в синих диагоналевых юбках, в беретах с красной звездочкой, в башмаках или в кирзовых сапогах… И опять нужна поправка: тогда еще в Красной Армии солдатами не называли. В ходу было слово «боец». Все равно — мужчина или женщина, парень или девушка. Я привыкла, что командиры ко мне обращались: «Боец Евдокимова». А те, что рядом со мной жили и служили, равные со мной товарищи, называли то Женей, то Чижиком, хотя мало кто меня знал. Разве что… по слухам.