Эта планета, куда ввалился директор ФСК, член Совета безопасности, дрожала от грохота снарядов, плавилась от огня пожарищ, оглушала стоном раненых. Степашин был бодр, выбрит и ослепителен в своей необмявшейся еще куртке на меху и нелепой генеральской фуражке с двухголовым «цыпленком табака» на высокой тулье.

Рохлин ему был готов простить все. С прибытием на КП Степашина к нему вернулась надежда. Надежда, что их не бросили, не забыли…

Вернулась уверенность, что все, что сейчас происходит, — это звенья одного гениального плана, рожденного в недрах мудрейшего Генерального штаба. Несколько фронтов рвались к центру города — туда, где высился как укор президентский дворец, потрепанный, но непобежденный, в подвалах которого находятся те, кто принес неисчислимые страдания чеченскому народу… Так казалось.

Степашин был иного мнения. Еще несколько часов назад он сидел в фешенебельном мягком вагоне на моздокских путях, где решалась судьба и Грозного, и этой войны. Горько было сознавать, что все, что происходило, с точностью до деталей повторяло события ноября 1994-го. Так же как тогда, по нескольким направлениям к столице Чечни шли колонны, так же как и тогда, они петляли по узким улочкам, упираясь в тупики, попадая под огонь боевиков. Так же как и тогда, не было нормальных проводников, нормальных карт, нормальной связи. Впрочем, ненормальность стала нормой нашей жизни, нашей смерти.

А Моздок гудел от рева техники и воинских команд. С минутными интервалами на его взлетные полосы плюхались беременные десантом и техникой военно-транспортные самолеты. Амуниция, оружие валились в грязь, создавая непроходимые завалы. Неразбериха и бестолковость, брань, крики и лязганье затворами…

Сидеть и ждать отрывочной, неполной и зачастую ложной информации сил не было. Особенно после очередного потрясения, которое он испытал несколько дней назад…

Ему и вице-премьеру Егорову сообщили, что Ерин с Грачевым улетают в Москву, что их вызвал президент. Степашин проводил их на аэродром и вернулся на «Плотину» (позывной КП в Моздоке). Ночью его разбудил звонок президента:

— Где Грачев? — без предисловий начал Ельцин.

— У вас. Они вылетели в Москву… Вы их вызвали.

Впервые Степашин услышал от президента грубость.

— …Кто их вызвал?

Теперь уже не понял ничего Степашин. В здравом уме и трезвой памяти он с Егоровым их проводил.

— Ищите! И доложите! — Ельцин бросил трубку.

Степашин ничего не понимал. Поднял Егорова:

— Николай, Грачев с Ериным пропали…

Поиски, как и интрига, завершились быстро. Вызвав генерала Корабельникова и начальника военной контрразведки Алексея Молякова, спросил в упор:

— Где Грачев?

Корабельников отвел глаза.

— Если скажу, меня уволят.

— А если не скажете вы, Алексей Алексеевич, — обратился он к начальнику военной контрразведки, — я уволю вас.

Степашин побелел.

— Что за игры?

Оказалось, что они имитировали отлет и отогнали самолет на другую стоянку. Впоследствии Степашин не решился выяснять у министров суть их нелепого замысла. Не доверяли? Не хотели втягивать? Боялись, что грандиозный план взятия «Зееловских высот» будет сорван директором контрразведки? Не понял этого пируэта и вице-премьер Николай Егоров. Через несколько часов разгадка открылась. Ночью танки пошли на Грозный. На Грозный пошла пехота, разбрызгивая грязь, сквозь ночь и дождь.

В неизвестность…

К вечеру 31 декабря стало ясно, блиц-крига не получилось. Начались кровопролитные бои. Майкопская бригада редела на глазах, медленно, но верно превращаясь в сплошной «груз-200». Отсутствие связи, неразбериха…

31 декабря Степашин связался с Барсуковым и предложил ему подтянуть спецназ к Грозному для работы по локальным объектам. В ответ он услышал брань: «…Элиту, гвардию послать на войну?» Разговаривать больше смысла не было. Группа была выслана в Москву. А пацаны, безусые и необстрелянные, словно куски живого мяса, согласно оперативному плану Генштаба, бросались в пекло.

Сам Степашин решил ехать в Грозный. Экипаж готовил полковник Поповских — начальник спецназа ВДВ (в настоящее время под следствием в связи с убийством Дмитрия Холодова).

Наутро, когда ситуация стала еще драматичнее, Степашин все-таки вырвался вместе с Егоровым в эпицентр событий…

К запаху пороха, пыли и грязных пропотевших за дни боев тел примешивался запах скисшего яблочного сока и дорогого коньяка, которого на консервном заводе — ставке Рохлина — было в избытке. Ввиду отсутствия воды им и умывались, и утоляли жажду. Но не брал хмель…

Четвертые сутки шел бой. Четвертые сутки десантники из корпуса Льва Рохлина миллиметр за миллиметром продвигались к заветной цели — президентскому дворцу. Он уже дымился, словно огромный корабль, подбитый в бою. Его котлы еще кипели, дизели крутили винты, но он уже был покойник. Еще немного — и корма будет медленно уходить в воду, сквозь пробоины в бортах хлынет в трюмы вода, рванут котлы, обжигая тела кочегаров, и дым, смешавшись с паром, скроет от взора наблюдателей стройное тело корабля. Черт побери, кому нужен этот дворец? Но азарт боя уносит все посторонние, второстепенные мысли, оставляя одну, пожалуй, главную: «Взять любой ценой». Любой ценой теперь, после потерь, унижения, нужно взять этот дворец. Разбираться зачем, предстоит потом.

Вон уже видны остовы танков, сожженных в том проклятом ноябре… Весь мир обошли кадры мертвых, закопченных, местами оплавленных громадин с торчащими из люков сгоревшими телами экипажа. Эти кадры стали символом трусости и мужского позора. Нет, не солдатского. Наши товарищи погибли, как солдаты, как настоящие мужики. И кто бы что ни говорил, но погибли они за Родину, преданные и проданные. В горячке боя брошенные на произвол судьбы в незнакомом городе разбежавшимися джигитами.

«Восток — дело тонкое», — говорил красноармеец Сухов. Молодые солдаты новой российской армии понимают: Кавказ — дело странное.

До чего уродливое представление имели мы о нем, осознавал Степашин. Все не так. Все иначе. Мало кто может четко и однозначно сформулировать ответ на вопрос: что это такое на самом деле? Командиры полагали — они разбегутся от первого залпа. Не разбежались. Политики и знатоки межнациональных отношений пророчили — они боготворят женщин и стариков, а они гонят толпами своих единоверцев — сестер, матерей, детей на русские пулеметы, скрываясь за их спинами. Классики внушали — они горды и открыты, предпочитают честный бой и никогда не стреляют в спину. Но каждый день в Моздоке мощными паяльниками лудится жесть, пакуя «груз-200», и половина парней, лежащих в цинковых одеждах, убиты в спину. Сегодня уже металла не хватает для изготовления последнего приюта товарищам. Пленка, в которую завернуты бойцы, шуршит на ветру, словно души друзей рвутся из-под нее наружу.

Здесь убивают подло — из-за угла, из-за спин женщин и детей… Не спасает бронежилет. Часто он становится причиной серьезнейших ранений и мучительной смерти. Открытые голова и шея — лучшая мишень для снайпера. Квалификация последнего не особенно важна: первого разряда по стрельбе за глаза достаточно, чтобы с пятидесяти метров положить десяток-другой необстрелянных воинов.

Часто, подстрелив одного бойца, снайпер бьет наповал всех, кто пытается оказать ему помощь, издеваясь над истекающей кровью жертвой. Тогда в ход идет артиллерия.

Перед входом в Чечню даже боевые генералы были убеждены, что чеченцы не умеют пользоваться боевой техникой, а боеготовность ниже ватерлинии. Но их гранатометы жгут и жгут наши машины…

Десятки самолетов были готовы к выполнению дудаевского плана «Лассо». Суть его сводилась к нанесению бомбовых ударов по российским городам с аэродрома «Северный». Но с декабря подбитыми птицами застыли самолеты на взлетном поле аэродрома «Северный». Если бы их не уничтожила российская авиация, война шла бы не только на земле. Даже тонна взрывчатки, брошенная с борта учебного самолета, — не «фунт лиха».