«Уважаемый товарищ!

Сестра Людмила арестована в Петербурге в феврале месяце, в связи с ее выступлением на «женском дне». Подробностей никаких не знаю, получил за это время от Веры только коротенькое письмо и открытку… Вера имеет свидания с сестрой, та сидит в новой женской тюрьме, вот и все, что я знаю. При таких условиях я затрудняюсь переслать Ваше письмо, тем более, что не все мои письма дошли до Веры, а ее письма с подробностями я так и не получил еще, хотя оно должно было давно прийти.

Напишите мне, пожалуйста, может ли Ваше письмо ждать, пока я проверю один адрес, или вы желаете получить его назад.

Крепко жму вашу руку. В. М.».

Начало первой мировой войны застало Менжинского в Париже. Здесь он собственными глазами мог наблюдать предательство французских социалистов, которое он предсказывал в беседе с Мануильским задолго до начала войны — 23 июля (3 августа) французские социалисты — депутаты парламента проголосовали за военные кредиты правительству. Точно так же поступили германские, австро-венгерские и бельгийские социалисты. За два дня до голосования военных кредитов во французском парламенте наемным агентом реакции был убит пламенный противник империалистической войны Жан Жорес. Вместе с другими русскими эмигрантами Менжинский шел за гробом Жореса, провожая его в последний путь на кладбище Пер-Лашез.

Социал-шовинистический угар охватил не только французских, но и русских социал-эмигрантов. Меньшевик Плеханов и скатившийся в болото меньшевизма Алексинский, эсер Савинков и его друзья оказались в одном лагере с буржуазией и европейскими социал-предателями. Этот шовинистический угар захватил даже я некоторых эмигрантов-большевиков.

Вячеслав Менжинский с первого дня войны занял интернационалистическую позицию и в дальнейшем целиком и полностью разделял ленинскую тактическую линию по вопросам войны и мира. Резко, со свойственным ему остроумием высмеивал Менжинский оборонцев, ¦ в частности Плеханова, заявляя, что он читатель, но не почитатель Плеханова.

Жизнь в эмиграции была вообще тяжелой, полной лишений и невзгод. Но особенно тяжелой, и морально и материально, она стала во время войны. Вести с родины, отделенной от Парижа фронтами, вести от родных приходили редко. Чтобы иметь средства к существованию, какой-нибудь заработок, Менжинский в 1915 году поступил на работу во французский частный банк «Лионский кредит».

Париж 1917 года, военный Париж. Как он не похож на тот Париж, каким девять лет назад его впервые увидел Менжинский! Париж стал другим. На улицах затемнение — парижане боятся налетов германских аэропланов и цеппелинов. В городе мало мужчин, повсюду женщины — кондуктора трамваев, кельнерши в бистро, приказчицы в магазинах, даже чиновники и клерки в банке, где работает Менжинский, тоже женщины. Женщины в трауре, их, женщин в трауре, особенно много стало среди парижанок с осени прошлого года, после битвы под Верденом. А что там, в России, сколько там «карпатских» и «мазурских» вдов?

В один из совсем теплых мартовских дней, закончив работу в банке, Менжинский вышел на улицу и направился к трамвайной остановке. Совершенно неожиданно рядом пронзительно заверещал мальчишка-газетчик:

— Важные события в России! Петроград восстал! В Петрограде революция!

Революция! Сколько уже раз Менжинский слышал эти слова из уст газетчиков за последние два года! Только берлинское телеграфное агентства «Вольф» передало четырнадцать сообщений о революции в России.

Но сегодня сообщение передается со ссылкой на ПТА — Петроградское телеграфное агентство!

Купив газету, Менжинский вскочил в трамвай. Быстро пробежал сообщение: в Петрограде восстание! Войска переходят на сторону народа! Разгромлены полицейские участки.

Неужели это правда?

Как невыносимо медленно тащится трамвай! Скорее к своим, проверить, ободрить, решить, что делать!

Наконец нужная остановка. И — почти бегом к знакомому подъезду, затарабанил в дверь.

Открыл Михаил Николаевич, без пиджака, с встревоженным лицом.

— Михаил Николаевич, дорогой! Поздравляю!

Нервно жмет руку Покровского, весело поблескивают глаза из-под стекол пенсне.

— Вячеслав, что с вами, чем вы так взволнованы?!

— Как, вы ничего не знаете? Кричите «ура»: в России революция! Петербург восстал. Царю — по шапке.

В десятый раз перечитано сообщение ПТА. Строятся планы возвращения в Россию.

В последующие дни телеграф приносит новые вести: великий князь Михаил отрекся от престола. Власть в России — в руках комитета Государственной думы. Образовано Временное правительство.

Заявление министра-председателя князя Львова: «Война до победного конца!»

В Петрограде и Москве созданы Советы рабочих и солдатских депутатов. Революцию поддержали Киев, Ташкент, Владивосток.

Армия признала новую власть.

Население приветствует освобожденных из тюрем революционеров.

Французские газеты почти не комментируют радиотелеграфные сообщения из Петрограда, Лондона и Стокгольма. Да и бог с ними, комментариями, скорее бы домой, там сами разберемся.

Но как?

Ответа на этот вопрос никто не дает.

В газетах появляется заметка: Ульянов-Ленин из Цюриха выехал в Россию через Германию в запломбированном вагоне. Здесь же комментарий: Ленин — германский шпион… Это первое сообщение о Ленине после революции и… не первая ложь.

Спустя десять дней новое сообщение, но уже не парижской прессы, а слухи в эмигрантских кругах.

В порядке особого дипломатического акта выехали из Парижа через Лондон в Россию Плеханов, Чернов, Авксентьев, Бунаков, Савинков.

Бурлит и волнуется парижская колония революционных эмигрантов из России. По ее поручению и по личной инициативе обивают эмигранты пороги российского посольства и консульства в Париже, обращаются в английские учреждения, списываются с российскими эмигрантами в Лондоне. Стена молчания или формальная отговорка: не имеем указаний от нового правительства.

Наконец становится известно: получена циркулярная телеграмма из России. Наконец-то! Но радость напрасна и преждевременна. Новый министр иностранных дел Временного правительства сахарозаводчик Терещенко действительно прислал циркулярную телеграмму, в которой… запретил выдачу виз эмигрантам, стремящимся попасть в Россию!

В какое положение поставила эта телеграмма революционных эмигрантов, прежде всего эмигрантов-большевиков, свидетельствует Покровский. Возвратившись в Россию, в Москву, в «Известиях» Московского Совета от 7 ноября 1917 года он писал: «Вы только представьте себе положение: люди ликвидировали свои дела, бросили работу (подавляющее большинство эмигрантов — рабочие), словом, вышли на улицу, чтобы ехать на вокзал. И вдруг двери вокзала — хлоп! Живи где знаешь, как знаешь, чем знаешь! И это на время совершенно не определенное».

Менжинскому относительно повезло. В начале июля 1917 года администрация банка, в котором он работал, помогла ему — одному из своих служащих — получить визу на проезд в Англию. Не медля ни одного дня, он выехал в Гавр, взяв с собой лишь самое необходимое. Весь его архив, вся переписка остались в Париже. На вокзале его провожал Покровский, который еще на некоторое время был вынужден здесь остаться.

Свое возвращение из эмиграции в Россию Менжинский образно описал в письмах к Михаилу Николаевичу.

Одно из писем он начинает словами: «Спешу дать отчет в наших страданиях…»

Гавр. Тщательно осматривают, щупают вещи, простукивают чемодан — нет ли второго дна. Военные контролеры проверяют документы и допрашивают: не германский ли шпион? Их не меньше пятнадцати: каждый что-нибудь спрашивает, проверяет. Придирчиво рассматривают бумаги, ставят штемпель. Кажется, все! И вдруг подходит еще один: пожалуйте за мной. Вводят в комнату, за столом сидят двое, на столе разложены документы Менжинского.

Один из них начинает допрос.