«Центральных» деятелей арестовали.

А дальше, как и предполагал Рачковский, взвыла пресса. И Трепов приказал всех арестованных выпустить.

Герасимов негодовал:

 — «Верхушку» освободили, «рядовые» союзы возмущены и требуют легализации массовых собраний. Чего мы добились такими мерами?

А Рачковский стоял за продолжение уступок. Хотят собраний — разрешим собрания. Требуют университетских автономий — разрешим автономии.

Криком исходил Герасимов в треповском кабинете:

 — У меня в институтах только информаторы, моих людей нет в руководстве студенческих организаций. Автономия не успокоит студенчество и профессуру. Она, наоборот, приведет к сходкам и митингам. Туда придут революционные горлопаны и «заведут» студенческую массу.

Спокоен был Рачковский:

 — Ну, вы известный пессимист. Увидите, все образуется.

Образовалось действительно скоро. Митинг за митингом, сходка за сходкой шли в институтах и университете Петербурга. Революцией бурлило студенчество, а следом интеллигенция.

Герасимов ставит задачу своим офицерам: мобилизовать всех агентов освещаться должны каждое собрание, сходка, митинг, товарищеская вечеринка. В отношении руководителей и активистов организаций и союзов добиться полной ясности: где живет, какая семья, связи, окружение, финансовые дела. Потом он уединялся в кабинете с каждым из офицеров и детально «мозговал» ситуацию по его организациям и людям, разбирал оперативные планы, размышлял над докладами. Работалось чертовски трудно, не хватало опытных агентов, с трудом привлекались новые.

А на чем сосредоточился Рачковский? Его тогда больше видели у высоких лиц, с коими он обсуждал политическую ситуацию. Но чаще у председателя Совета министров Сергея Юльевича Витте. На этих встречах и родилась «рачковско-виттевская» идея: для борьбы с надвигающейся анархией и революционным хаосом нужно договориться с интеллигенцией и торгово-промышленными кругами, наиболее авторитетных лиц включить в состав правительства, пригласить на государственную службу. Именно эти лица помогут расколоть общественное мнение и привлечь на сторону власти всех мыслящих либералов. А анархистов и радикалов, играющих в революцию, тогда можно будет локализовать. Такой был придуман политический ход против революции, стоящей на пороге.

И Рачковский начал действовать: определять кандидатуры, планировать встречи.

Но грянул гром — всеобщая октябрьская забастовка по решению революционных партий. Бастовали все — заводы, банки, магазины, управы, железные дороги, почта и телеграф. Даже в полиции среди городовых началось движение в пользу забастовки.

Власть спасла себя Манифестом о свободах, текст которого сочинил Витте. Уже 17 октября 1905 года во второй половине дня он позвонил Трепову и сказал: «Слава богу, Манифест подписан. Даны свободы, вводится народное представительство, начинается новая жизнь».

 — Слава богу! — воодушевился Рачковский. — Завтра на улицах будут христосоваться.

 — Завтра на улицах начнется революция! — резко возразил Герасимов.

Жандармский профессионал знал, что говорил.

Вечером следующего дня в своем рабочем кабинете он смотрел сводки из участков: на улицах демонстрации, митинги, шествия, красные знамена, революционные ораторы. Полиция не успевала фиксировать антиправительственные акции.

В эти дни Витте начал двигать выработанный с Рачковским план: пошли переговоры с представителями либеральной интеллигенции и общественности о вхождении в состав нового правительства. Они обещали, профессоры и земцы, либералы, интеллигенты. Обещали подумать и войти. Но обманули.

Для Витте это стало ударом. Долго не мог успокоится, выразился в сердцах:

 — Эта интеллигенция — полное... Пообещать поддержку — и потом уйти в сторону! Бросить меня в самый тяжелый час! — И дальше с сарказмом: Вероятно, недостаточно она у нас государственно подготовлена.

После царского манифеста о свободах революционная стихия захлестывала империю. Развал власти шел на глазах. И прежде всего в Петербурге. Согласно манифесту из тюрем выпустили революционных деятелей, из-за границы вернулись их соратники — революционные эмигранты. С ними собрания и митинги пошли чередой. Петербург стал сплошным городом-митингом.

Выступления рабочих, движение интеллигенции разжигалось выступлениями прессы. Благодаря манифесту, власть наполовину срезала цензурные барьеры. Теперь публикации газет и журналов, в коих правили бал ирония, сатира, политическая обструкция режима, находили скорый отзыв в интеллигентских кругах. Да, и простонародье тешилось.

Пресса переживала свою революционную весну. Открыто на уличных лотках предлагали большевистскую «Искру», «Революционную Россию» и массу других газет, отпечатанных в лондонских, парижских, женевских, а ныне и петербургских типографиях. Недавно еще подпольные, теперь эти издания открыто выходили под революционными девизами «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!» или «В борьбе обретешь ты право свое!». А масса сатирических листков и журналов без всяких девизов зло смеялась над императором всея Руси и над властью.

Герасимов, не изменявший своей привычке ходить на работу пешком, наблюдал каждое утро это «печатное» сумасшествие. Иногда покупал, показывал своему министру Дурново. И каждый раз тот задавал вопрос:

 — Вы посмотрите, кто авторы! Почему они, евреи, на редакторских постах, на ведущих корреспондентских должностях? — И совсем словами Витте: — Пресса-то у нас еврейская, в основном радикально-левая1.

Дальше восклицания, чтобы душу отвести:

 — Где же русские перья, почему же на нашей стороне нет талантливых журналистов и редакторов?

Герасимов тему не поддерживал — в оперативном плане пока неперспективна — и переходил к докладу.

Министр внутренних дел у Витте Петр Николаевич Дурново, как и Трепов, почти каждый день требовал доклада начальника Петербургского охранного отделения. Герасимов не скупился на выражения, откровенно говорил о развале государственности, черных красок не жалел.

Однажды между ними состоялся весьма характерный диалог, который излагает в своих воспоминаниях Герасимов:

 — Так скажите: что же, по-вашему, надо делать?

 — Если бы мне разрешили закрыть типографии, печатающие революционные издания, и арестовать 700-800 человек, я ручаюсь, что успокоил бы Петербург.

 — Ну, конечно! Если пол-Петербурга арестовать, то еще лучше будет,ответил Дурново. — Но запомните: ни Витте, ни я на это нашего согласия не дадим. Мы — конституционное правительство. Манифест о свободах дан и назад взят не будет. И вы должны действовать, считаясь с этими намерениями правительства как с фактом2.

Еще в дни октябрьской забастовки революционные партии создали Совет рабочих депутатов. После забастовки Совет набрал силу и повел себя как второе правительство. Будто продолжил дело Союза союзов. Но агрессивнее, жестче: направлял запросы, требовал объяснений, проводил проверки государственных учреждений. Нагло, бесцеремонно. Удивительно, но ему отвечали, показывали, объясняли. Настал момент, когда Совет поставил вопрос о своей милиции. Потянулись первые добровольцы. Полиция растеряно взирала на происходящее.

Такая же растерянность охватила и армию. Только там это была растерянность разложения. Солдаты и матросы отказывались подчиняться офицерам. Призрак «Потемкина» маячил перед теми и другими, одних подвигая на бунт, других сдерживая от решительных действий.

Оперативная информация подталкивала Герасимова к однозначному выводу: самое опасное звено — Совет рабочих депутатов. Его надо громить. И он объясняет это Дурново.

 — Немыслимое дело, — отвечает тот. — Отдельные лица могут быть арестованы. Но весь Совет — никак нельзя. Литература может быть конфискована, но лишь некоторые издания. Мы — конституционная власть.