— Там ребёнок! — Один из них заметил меня и ткнул пальцем.

— Игги, держи их! Держишь? — крикнул другой и побежал ко мне настолько быстро, насколько это позволял гололёд.

Он закинул оружие за спину, оно болталось и било его по затылку, прикрытому сбившейся шапкой. Ангел упал на колени, когда оказался рядом, протягивая руки и боясь прикоснуться.

— Что ж это… — Его голос надломился. — Что же это такое…

Он закрыл своё морщинистое лицо ладонями, сгорбился, его плечи задрожали. К нам подходили другие солдаты. Даже Игги, удерживающий двух рвущихся с поводка овчарок, приблизился на шаг.

Трудно представить, что они увидели. Взрослые мужчины, солдаты… почему-то они плакали, как дети, столкнувшись именно со мной.

— Если кто-нибудь из вас после такого спросит, какого чёрта я пошёл на войну… — Не договорив, мужчина вскинул автомат и прошёл мимо меня.

— Пойдём, — прошелестела я, беря старого солдата за мокрую ладонь. — Нам нужно спасти…

— Идём, идём, кроха, — ответил тот, поднимая меня на руки. — Рассказывай. Ты тут лучше нас знаешь, кого спасти, а кого убить.

Стоило Ранди увидеть меня, он потерял сознание. Его можно понять. В конце концов, когда мы приблизились к машине, и я мельком взглянула на своё отражение в лобовом стекле, я тоже отключилась.

Это не может быть правдой. Разве это — живое? Разве это кто-то способен любить?

Что самое страшное в этом мире? Раньше на этот вопрос я ответила бы без колебаний — то место, которое я когда-то называла домом. Теперь, когда оно было уничтожено? Моё тело, обглоданное войной. Ещё одна непоправимая беда, как и потеря родины, дома, семьи. Так мне казалось.

Нас отвезли в ближайший полевой госпиталь. На фоне того, откуда мы прибыли, он казался раем, если бы не одно "но": нас держали по отдельности. Поэтому я ни капли не удивилась, проснувшись однажды утром под женский визг и грубые окрики солдат.

— В сторону! Стрелять буду!

— Туда нельзя! Слышишь меня? Там женское отделение.

Дважды выстрелили из пистолета: один раз — в воздух, второй — на поражение.

Ранди ворвался в палатку, как ураган, находя меня за секунду. На нём не было ни царапины, но при этом он выглядел ужасно. Находящиеся в палате санитарки испуганно замерли, раненые приподнялись на подушках. Женщины следили за происходящим во все глаза, но Атомный словно и не замечал свидетелей.

— Никогда больше… — процедил он, игнорируя подоспевших солдат. — Не заставляй меня чувствовать себя таким… бесполезным, ненужным и слабым. Спасать и умирать — это моя работа.

Я облегчённо улыбнулась.

— Ты только ей и занимался в последнее время.

— Не делай так больше. — Дойдя до кровати, он обессиленно рухнул на колени и вцепился в простыни. — Для меня это хуже всего…

— Прости.

— Видеть твою удаляющуюся спину.

— Прости.

— Проснуться и не найти тебя.

— Прости.

— Если ты исчезнешь, я…

Он боялся. Боже, как он боялся моего буквального или метафорического ухода. Добровольного, к слову, больше, чем вынужденного.

— Я никуда не денусь, — прошептала я, украдкой поглядывая на озадаченных вояк.

— Это же… ирдамский, да? — переговаривались они.

— Не похоже.

— Первый раз такой язык слышу.

— Да он тайнотворец, придурки.

— Не смеши.

— А мне и не до смеха. Я в него почти в упор пальнул.

— По нему не скажешь.

— Вот-вот.

Они довольно быстро пришли к общему мнению и позвали командира. За ним оставалось последнее слово, он решал нашу дальнейшую судьбу: казнить, отправить в тыл или на передовую. Скорее всего, наше несчастное, утраченное детство помешало ему рубить сплеча. Он умыл руки, сказав, что "псы" и контроллеры не по его части. В тот же день он связался с начальством, а уже через неделю нас погрузили в машину и отправили на вокзал, а оттуда — в столицу.

Всю дорогу до неё я жевала. Мы полгода человеческой еды даже не нюхали, и теперь для нас было недопустимым проронить хотя бы крошку. Мы знали времена, когда хлебная крошка была дороже человеческой жизни. Деньги, драгоценности, территории — то, что так искали на чужой земле завоеватели, для нас было пылью под ногами. Мы никогда не стали бы проливать кровь за что-то подобное.

— Ранди, — проговорила я, прижавшись лбом к стеклу. — Пожалуйста, скажи, что всё закончилось.

— Всё закончилось, Пэм.

— Честно?

В это было так трудно поверить. Подлая, грязная, "чёрная" война осталась позади. Теперь мы отправлялись на другую войну, где будет одна только доблесть, честь, героизм… Проклятье, иногда я забывала, что мне уже не восемь, а тринадцать.

— Тебе сколько? Восемь? — такими словами нас встретил по прибытии в столицу полковник Вольстер.

Нас впихнули в забитую людьми — преимущественно женщинами — приёмную. Просительницы, требующие признания заслуг своих погибших мужей, умоляющие пощадить их сыновей, жаждущие пойти на фронт наравне с мужчинами… Их было много, и они возмущались очень громко, когда нас доставили под светлые очи полковника вне очереди.

С этого самого кабинета началось наше знакомство со столицей. Что мы могли о ней сказать к тому времени? Шумно, тесно, многолюдно. Так себе.

Полковнику Вольстеру перевалило за пятьдесят. Воевал он в кабинете и был вполне доволен своей позицией. Не каждому из его коллег повезло остаться в сытом, уютном тылу и при этом быть незаменимым. В конце концов, он был главным в комитете по делам тайнотворцев.

— Дети, — простонал он жалостливо или презрительно. — Меня, конечно, предупредили. Сказали "дети". Но разве это — дети? Скорее уж ночная тень детей: то ли есть, то ли нет.

Значит, всё-таки презрительно.

— Ни дома, ни родственников, ни документов. Сядь. — Вольстер задумался. — Из Рачи, значит. "Пёс"… — Он посмотрел на Ранди из-под нахмуренных бровей. — Не похож, но я верю. Иначе как бы вы ещё там выжили.

Ранди затолкал руки в карманы брюк и ссутулился. Происходящее ему не нравилось. Спёртый воздух, сутолока в приёмной, шум, полковничий тон…

Я же смотрела за окно, водя взглядом по роскошной панораме. Чистые фасады особняков. Очертания дворца парламента за змеящейся рекой. Мосты, широкие дороги, блестящие, как жуки, машины. Два года прошло, а казалось, "война" здесь — иностранное слово, не появляющееся даже в прессе.

— Сядь, говорю! — Хозяин кабинета перебирал бумаги и непрестанно качал головой. — Имя хоть своё помнишь?

— Пэм Палмер. А это Атомный.

— Атомный? Мелкий, но шустрый? — Он поразительно быстро разобрался, что к чему. — Сядь!

Я в который уже раз посмотрела на предложенный стул и нашла в себе силы вежливо отказаться.

— Палмер… Палмер… — Полковник потёр блестящую и гладкую, как латунная дверная ручка, лысину. — Где же я слышал эту фамилию?

Моё внимание упрямо перетягивал на себя пейзаж за двойным стеклом.

— Так сколько тебе годков, говоришь?

— Шестнадцать. — Скажи я правду, меня бы уже сегодня отправили в приют.

— А я думаю, что тебе восемь. — Комендант в своё время упрямо твердил, что мне девять. Видимо, я с тех пор немного усохла. — И ты сейчас должна с этим согласиться.

— Если это поможет нам отправиться на передовую…

— На какую передовую?! Ты смотрела на себя в зеркало? Смотрела?! Полудохлая! Зелёная! Ни одна медкомиссия тебя не допустит!

Странно. Полковник же знал, откуда мы прибыли, и должен был понимать, что криками нас не запугать.

— Я контроллер…

— Не последний на свете, слава богу! — отрезал он, но мой несчастный, "полудохлый" вид заставил его смягчиться. — Кто я такой, по-твоему? Посылать детей выполнять мужскую работу. Чтобы сопливые девчонки меня защищали? Думаете, что уже всё на свете повидали, но ведь первая линия — это не оккупация. Подумай, о чём ты меня просишь! Тебя там прихлопнут в первый же день, как муху!