Возможно, что русские женщины, вследствие внутриполитических условий, обладают особой склонностью к агентуре, и я до сих пор помню о многолетней докучливой деятельности жены русского ротмистра Иванова в Сосновицах».

Но как ни широко была поставлена эта разведка, результаты ее работы были все же ограниченными.

Расширяя сеть шпионов, русские думали больше об их количестве, нежели о качестве каждого. И получалось, что иные агенты, на которых тратились колоссальные суммы, будучи людьми, весьма слабо подготовленными в военном смысле, приносили множество сведений, не имевших никакой цены, или даже ложных.

«Это массовое использование сил, — добавляет Ронге, — имело тот недостаток, что слишком много народа было знакомо с работой, и они могли, в случае нужды, выболтать все за деньги…

Чересчур одинаковое снаряжение агентов также вредило русской разведывательной службе.

Все собиравшие сведения о крепостях, например, получали американский карманный фотографический аппарат «Экспо».

Лишь перед самой войной русский шпионаж был преобразован и избрал другие пути.

Все свои усилия он направил теперь на подкуп лиц, состоящих на германской военной службе, и в особенности — в генеральном штабе.

Приемы шпионажа, засылка агентов, обработка перебежчиков и пр. есть не что иное, как элементы военной техники, у них свои особенности, свои законы.

Общий же интерес, не лишенный своеобразной романтики, представляют судьбы и поступки людей, мужчин и женщин, рискующих жизнью ради проникновения в тайны чужой страны.

Некоторым из этих судеб мы и посвящаем наши рассказы, основанные на подлинных фактах.

Своим существованием город Вильгельмсхафен был обязан расположенной возле него военной гавани. Непривлекательный этот городишко был особенно тосклив во время дождей, которые здесь, на побережье, льют порой целыми неделями.

Трудно себе представить, чтобы кто‑нибудь по доброй воле захотел поселиться в Вильгельмсхафене надолго…

Ничего нет унылее его ночей: мокрые улицы тускло освещены, кругом ни души, разве лишь какой‑нибудь подвыпивший матрос одиноко бредет из кабачка в казарму.

В такую вот дождливую летнюю ночь 1910 года вдоль забора на самом краю города прохаживался человек в поношенном плаще. За забором был запущенный сад, в глубине которого виднелся силуэт небольшого дома. Ближайшее строение — богатая, нарядная дача — находилось метрах в ста от этого дома. И его укрывали густые заросли сада.

Человек в плаще уже не первую ночь бродил по этой улочке, тайком заглядывая за забор. Он знал, что в этом скромном домике живут очень состоятельные люди. Сюда приезжали великолепно одетые мужчины, а с ними — дамы с дорогими кольцами на пальцах. Порой его удивляло, как мог этот дом вместить такое количество людей.

В последнее время — он это отметил — здесь жили четверо: трое мужчин и одна дама.

Час назад, притаившись в темноте, человек видел, как все они вышли из дома, закрыли садовую калитку и направились в город.

Выждав еще немного, человек, озираясь, подошел к калитке. Она поддалась без труда. Осторожно ступая по мокрому газону, человек проскользнул к дому. Ставни его были наглухо закрыты.

Человек обогнул дом, прижимаясь к стене. Одно окно наверху оказалось без ставен. Добраться до него по стене было невозможно. Чуть правее окна находилась крыша сарая. Затянув потуже пояс плаща, человек взобрался на бочку с водой и, ухватившись за край крыши, влез на нее. Отсюда ему уже ничего не стоило дотянуться до окна.

Рама оказалась незапертой. Человек распахнул ее и через секунду оказался внутри дома.

Под ногами его было что‑то мягкое, очевидно, ковер. В непроницаемой тьме он ничего не мог разглядеть. Вытащив из кармана электрический фонарь, он нажал на его пружину.

Но едва узкий луч прорезал темноту, сильный удар по голове свалил человека наземь.

Сколько времени он был без сознания? Человек едва ли мог ответить на этот вопрос.

Когда он пришел в себя, вокруг по–прежнему стояла тишина. С трудом открыв глаза, он увидел себя лежащим на полу небольшой, уютно обставленной комнаты, — по–видимому, спальни. Горел свет.

Возле него с папиросой в руке сидела в кресле молодая женщина.

Он хотел приподняться, но с ужасом обнаружил, что его руки и ноги связаны.

Еще больший страх сковал его, когда он увидел что женщина внимательно рассматривает содержимое его собственного бумажника.

— Как вы себя чувствуете, господин… Глаус? — спросила женщина.

Человек промычал нечто несвязное.

— На этой фотографии вы очень на себя похожи. — Женщина разглядывала его служебный пропуск. — Но признаюсь, полицейский мундир идет вам куда больше, чем этот заношенный дождевик.

Глаус закрыл глаза. Нестерпимо болела голова, ему казалось, что сознание вновь покидает его.

— Вам еще многому нужно учиться, Глаус. Я уже не одну ночь наблюдаю, как вы шныряете возле дома. Видела, и как вы крались по саду. Когда вы лезли по стене, я стояла у окна. Надеюсь, мой удар не отшиб у вас память? Ведь я могла просто выбросить вас в окно, чтобы вы сломали себе шею. И поверьте, я сделаю это, если вы не скажете мне, кто вас сюда послал…

Глауса била дрожь, он с трудом воспринимал слова женщины. А она продолжала:

— По вашим документам я вижу, что вы вахмистр Вильгельмсхафенской полиции. Я не знала, что у местных полицейских есть обычай залезать в чужие дома, да еще ночью. Видимо, вас направили сюда с каким‑то особым заданием. Что вам здесь нужно, ответьте мне…

Еле–еле ворочая языком, Глаус выговорил:

— Меня никто не посылал… Я сам…

— Сам? Зачем же?

— Просто… просто хотел поживиться. Нужда заставила. Прошу вас, — в глазах его появились слезы, — прошу, не доносите на меня. Если вы сообщите в полицию, я погиб. Ради бога, отпустите меня. Клянусь, я сделаюсь честным человеком…

Женщина улыбнулась, небрежно сбросила пепел с папиросы.

— Значит, вы считаете, что я должна вам поверить? Иными словами, вы простой воришка? И ничего больше?

— А что может быть… больше? — мольба в глазах Глауса сменилась недоумением.

— Вы хотите сказать, что забрались в этот дом совершенно случайно?

Глаус не понимал, на что намекает женщина. Он по–прежнему лежал связанный на полу, руки и ноги ныли, голова раскалывалась пополам. Все происходившее виделось ему словно в тумане.

— Интересно, интересно, — задумчиво проговорила женщина, снова перебирая документы Глауса. — Старший полицейский занимается заурядным грабежом. Странная история. Скажите, Глаус, давно ли вы живете в этом городе?

И Глаус, собрав силы, стал рассказывать о себе. О трудностях жизни, о долгах, о растрате в кассе, которую ему необходимо немедленно погасить.

Искренний и жалобный рассказ Глауса сделал свое дело. Женщина поверила ему;

Снизу послышался звук отпираемой двери. Обитатели дома возвратились из города. Глаус занервничал.

— Умоляю, отпустите меня. Я больше никогда, никогда не буду… Клянусь памятью матери…

— Ну хорошо, — вздохнула женщина. — Я выпущу вас. Надеюсь, мы больше не встретимся.

Она развязала веревки, распахнула окно.

— Возьмите свой бумажник и ступайте тем же путем, как вы сюда пришли. И смотрите, следующий раз вы меня уже не разжалобите.

Глаус схватил документы, улыбнулся с робкой благодарностью и бросился к окну. Через несколько секунд он был уже внизу. Миновав сад, он выскочил на улицу и быстрыми шагами двинулся к городу.

Обрадованный счастливым исходом, он не заметил, что вслед за ним из калитки вышли двое, и, прижимаясь к забору, зашагали в том же направлении.

Пробежав метров четыреста, Глаус остановился у Дерева, чтобы перевести дух.