Пропуск в здание ЦК РКП(б) Ежову заказал инструктор распредотдела Николай Кубяк. У них были хорошие отношения.

Летом прошлого года Кубяк приезжал в Краснококшайск разбираться в отношениях ответственного секретаря обкома с председателем исполкома. Внешне он тогда сохранял нейтралитет, пожурил обоих за упрямство и нежелание пойти на обоюдный компромисс. Но перед отъездом сказал Ежову, что полностью на его стороне и будет отстаивать его линию в ЦК. Было ли так на самом деле, Ежов не знал. Может, этот хитрый черноглазый хохол в том же заверил и Петрова. Как сложится его дальнейшая судьба, Ежов не знал, только был уверен, что в Краснококшайск больше уже не вернется.

— Ну вот, вроде бы все решилось и с тобой, и с Петровым. Посмотри.

С этими словами Кубяк передал Ежову, видимо, только что отпечатанное на бланке постановление ЦК.

— Ну и что же теперь будет с Петровым? — спросил Ежов, возвращая Кубяку документ.

— Партийного выговора решили не давать, все-таки национальный кадр, не стоит обижать марийцев. Так решил товарищ Каганович и его поддержал товарищ Куйбышев. А Петрова из Маробласти куда-нибудь переведут, тоже на советскую работу, скорее всего, с понижением.

— А что ждет меня?

Кубяк взглянул на висевшие в кабинете часы:

— Минут через десять узнаешь, а я пока ничего не могу сказать. Пойдем, нас должны принять ровно в три.

Он взял коричневую папку и поднялся из-за стола.

На таком высоком уровне Ежова в ЦК еще не принимали ни разу. Его вызвали на объединенное заседание Секретариата и Оргбюро ЦК ВКП(б).

За большим столом сидело только четыре человека, что удивило Ежова, полагавшего, что эти две могущественные партийные структуры соберут больший кворум. Он сразу узнал Валериана Куйбышева, Михаила Калинина и Алексея Рыкова, чьи фотографии часто видел в газетах. Не знал он только молодого человека с черными усами и в новенькой гимнастерке. Как потом выяснилось, это был недавно избранный секретарь ЦК Андрей Андреев. Мог ли Ежов предположить тогда, что с этими людьми, казавшимися такими недосягаемыми, ему скоро придется сталкиваться чуть ли не ежедневно.

Заседание продлилось не более пяти минут. Председательствовал Куйбышев. Кубяк зачитал биографическую справку и характеристику на Ежова, а Куйбышев после этого объявил, что Николай Иванович Ежов рекомендуется Секретариатом и Оргбюро ЦК РКП(б) ответственным секретарем Семипалатинского губкома партии Киргизской АССР.

Ежов был доволен, что никто не задал ему ни одного вопроса. Он думал, что могут спросить о его марийских делах, а возвращаться к этой неприятной для него теме не хотелось. Но все обошлось, и теперь надо начисто забыть все, что было в этом ненавистном Краснококшайске.

Выйдя из здания ЦК, Николай направился в сторону Мясницкой. Было морозно, дул сильный ветер, и погода ничем не напоминала наступившую в этот день весну.

Нужно было дать телеграмму Антонине, известить ее о своем новом назначении, чтобы она увольнялась из Маробкома и выезжала в Москву. Он не спеша направился к зданию почтамта.

Когда он через полчаса вышел оттуда, на улице уже было темно. Николай подумал, что неплохо было бы отметить новое назначение. Но в общежитии на Рождественке, где он жил в последнее время, люди были ему несимпатичны. Пить ни с кем из них не хотелось. Да и публика эта может в два счета донести на него в ЦК за организацию коллективной пьянки. Тогда не миновать выговора и пришлось бы проститься с партийной работой. А теперь для него это — все. Он получил власть: может руководить людьми, решать их судьбы. Теперь он имеет то, чего ему не хватало и на заводе, и в армии.

И тут Ежов вспомнил, что прошлой осенью случайно встретил на улице своего давнишнего приятеля Василия Степанова. Они вместе работали на Путиловском, потом ушли на фронт. Степанов воевал в Гражданскую, демобилизовался по ранению. В Москву он приехал на восемь месяцев учиться в Коммунистическом университете, жил на Николоямской улице у жены, работницы ткацкой фабрики.

Тогда толком поговорить не удалось, Ежов спешил в ЦК. Василий оставил ему свой адрес, пригласил зайти, сказав, что после пяти он почти всегда дома.

В лавке у почтамта Николай купил бутылку водки, фунт вареной колбасы и селедку. На трамвай решил деньги не тратить. Время было, и до Яузских ворот он прошел бульварами, любуясь занесенными снегом деревьями на фоне звездного неба.

Он быстро нашел нужный ему дом на Николоямской. Раньше такие дома называли господскими. По массивной мраморной лестнице с дубовыми перилами поднялся на третий этаж. Дверь открыла закутанная в пуховый платок мрачная старуха в пенсне, по виду из бывших, и на вопрос Ежова, живет ли здесь Степанов, молча указала на дверь в конце тускло освещенного коридора.

Не успел Николай дойти до двери, как она открылась и навстречу ему вышел Василий.

— Кола, дружище, рад тебя видеть, молодец, что пришел. Проходи, раздевайся.

— А ты неплохо устроился, — сказал Ежов, проходя к столу и осматривая дорогую старинную мебель.

— Наде, моей жене, эту комнату выделили как большевичке и передовой работнице. Она сейчас в вечернюю смену трудится, придет за полночь.

— А что за старуха мне дверь открыла, ее мать?

— Да ты что? Надя сирота, с малолетства у тетки воспитывалась. А эту бабку зовут Анна Германовна. Или Генриховна. Никак не могут запомнить. Это лишенка. Ее уплотнили. Раньше вся квартира ей с мужем принадлежала, пять комнат.

— Вот жили, гады. А муж-то небось купец какой-нибудь был или заводчик.

— В банке управляющим служил, умер в девятнадцатом. Сын у них еще был, офицер. Того в октябре семнадцатого солдаты в Твери шлепнули. Ей комнату оставили, а сюда четыре семьи поселили. Она бабка тихая, вроде бы даже немного сумасшедшая. Почти ни с кем не разговаривает. Да ладно, черт с ней, ты-то как поживаешь? Чего раньше не заходил?

— А оттого, что в ноябре угодил в больницу и только в начале февраля оттуда вышел. Туберкулез лечил.

— Ну а сейчас как?

— Врачи сказали, что все прошло, и чувствую я себя нормально, бодро.

— Ну и хорошо. Ты мне тогда сказал, что из Марийской области приехал, обкомом там руководил. Опять туда возвращаешься?

— Нет. Там я с марийскими националистами схватился. Такие сволочи. Житья не давали. ЦК конфликт разрешил. Но пришлось меня отозвать оттуда, хотя товарищи Куйбышев и Каганович на моей стороне были. Сам знаешь, национальные кадры обижать нельзя.

— И куда теперь?

— Сегодня вопрос решился. Секретариат и Оргбюро утвердили меня ответственным секретарем Семипалатинского губкома партии. Это в Киргизии. Вот это дело я и решил с тобой отметить.

Николай подошел к вешалке, достал из шинели бутылку и сверток с закуской.

— Вот это хорошо, это по-нашенски. Вон там нож, режь закуску, а я пойду картошечку отварю, в мундире. Ты любил ее раньше.

— Я и сейчас не откажусь.

Первую стопку, как и полагается, подняли за встречу. Поговорить было о чем, как-никак вместе юность прошла.

— Ты-то из Питера давно, Вася?

— Считай, что с осени двадцатого. Год назад, правда, был несколько дней, мать похоронил. А до приезда в Москву в Калуге работал заведующим отделом пропаганды губкома партии. Там с Надей познакомился. Она из тамошних мест, к тетке приезжала погостить, а я как раз у ее соседей квартировался. А ты-то как, все холостякуешь?