В тот самый момент, когда юнец нажал на спусковой крючок, позади него возник сержант, который быстро подбежал к нему и ударил по рукоятке пистолета. Несколько пуль ударило в стену примерно на два метра выше моей головы, осыпав меня дождем штукатурки. Сержант отобрал у юноши, выглядевшего пристыженным, оружие и, напомнив о приказе, запрещавшем расстрел немецких военнопленных, отправил его обратно к лошадям. Женщина обрушила на сержанта весь свой словарный запас, а потом, увидев, что тот никак на это не реагирует, продолжая ругаться, отправилась восвояси.

Я весь дрожал, почувствовав огромное облегчение от того, что все так закончилось. Потом я неуверенно подошел к сержанту, чтобы поблагодарить этого человека, спасшего мне жизнь. Он отмахнулся от моих слов благодарности и сам начал извиняться.

— Оставив вас, я нарушил свои обязанности, — заявил он. — Я пообещал благополучно доставить вас в Молодечно и не должен был упускать вас из виду. Этим молокососам нельзя доверять.

Оставшуюся часть путешествия мы проделали рядом, на головной подводе. По дороге он все рассказывал мне, как я выглядел, стоя у разрушенной стены. Мои волосы стояли дыбом, лицо было цвета мела, глаза вылезли из орбит. Наверное, это было подлинное описание того, как должен выглядеть человек перед расстрелом, потому что оно полностью совпадало с тем, что я нашел когда-то в иллюстрации испанского художника к книге, где была описана казнь жителей Мадрида французской расстрельной командой.

Через час мы прибыли к месту назначения. Я вежливо попрощался с сержантом и обменялся взглядами с его юными подчиненными, прежде чем прошел через ворота к месту, которому было суждено стать моим новым домом. Сначала мне пришлось пройти допрос у коменданта, который задавал мне стандартные вопросы о моей части и о том, как я попал в плен. Потом со мной более подробно переговорили несколько женщин в солдатской форме, охранявших лагерь. Эти женщины сильно отличались в лучшую сторону от той русской дамы, которую мне довелось встретить до них. Они дали мне большой пакет красной смородины, несколько немецких сигарет и объяснили, что война уже почти закончилась, а я вскоре отправлюсь домой.

— Кем ты работал? — спросили они.

Когда выяснилось, что я был водителем, женщины поинтересовались, приходилось ли мне водить русские машины.

— Да, — ответил я, думая про себя, что лучше будет не упоминать, при каких обстоятельствах это происходило в последний раз.

— Тогда если захочешь, то уже с завтрашнего дня сможешь приступить к работе, — добавили они.

— Хорошо, — ответил я, преодолевая в себе нежелание работать, поскольку знал, что работающие лучше питаются, — я очень хотел бы работать.

Две девушки подхватили свои винтовки и провели меня мимо казарм охраны в лагерную часть. Все это было мне уже знакомо. На территории лагеря в апатичной бездеятельности лежали или сидели примерно три тысячи человек. Я сразу же обошел территорию, пытаясь обнаружить хоть кого-то из знакомых, но так никого и не нашел.

Ночь мы провели на голой земле внутри большой, почти превратившейся в лохмотья палатки. К утру стало так холодно, что нам пришлось отказаться от попыток уснуть и начать двигаться, чтобы согреться. Без теплой одежды мы могли спастись от холода только расхаживая по палатке взад-вперед до самого рассвета. Наверное, примерно так же жили первобытные люди.

Пока мы так двигались, содрогаясь от холода, мои товарищи не прекращали недовольно ворчать, но я заставил их замолчать, рассказав о том, каким счастливым себя чувствовал. Потом я рассказал им о моих похождениях, о том, как мне удалось избежать смерти, о том, что считаю прошедший день самым ужасным в своей жизни, которую я и так не считаю бедной на события.

Наверное, ни один из солнцепоклонников не приветствовал солнце так горячо, как мы тем утром. Уже первое его тепло снова вселило в нас надежду на то, что нам удастся все это пережить.

Вскоре пришли русские офицеры, чтобы посчитать количество умерших за ночь. Стало известно, что в ту ночь погибли несколько пленных, но я не могу с уверенностью сказать, умерли они от переохлаждения или от ран. Нам нечего было делать и нечего было есть, поэтому мы просто сели погреться на солнце, утешая себя мыслью о том, что удалось выжить.

Примерно в два часа меня вызвали к коменданту лагеря. Ефрейтор, просмотревший данные по заключенным, спросил меня, правда ли то, что я по профессии водитель, и не хочу ли я поработать. Не задумываясь, я ответил утвердительно на оба вопроса, после чего одна из девушек в форме проводила меня на кухню, где меня накормили. Даже если бы я не был водителем и не был намерен работать на русских, мне все равно пришлось бы дважды повторить тогда «да»: ведь я теперь достаточно знал, как работает эта система и к чему может привести попытка противодействовать ей. Сейчас мне повезло, и я размышлял об этом на сытый желудок.

Аэродром, на который меня направили, находился примерно в двух километрах от лагеря. Меня передали в распоряжение женщины-доктора, к которой я был прикреплен в качестве шофера и мальчика на посылках. Она и ее свита из санитарок и медсестер подвели меня к машине и заставили совершить пробную поездку. Когда экзамен был пройден, доктор сказала мне, что ее авиационная часть, развернутая на этом аэродроме, через три дня собирается перебазироваться. На эти три дня меня прикомандировали к данной части с задачей помочь доктору подготовиться к переезду. Вечером меня накормили тем же, чем питались сами русские: три куска черствого хлеба (сухаря), примерно сто граммов американской ветчины, кусочек лимона, сахар и чай. После этого я отправился спать в машину, пребывая в состоянии близком к блаженству. Мне оставалось только мечтать, чтобы перебазирование части вдруг по неожиданным причинам было отложено на несколько недель, что открыло бы мне длинную череду дней, когда мне дважды в день предлагают хлеб, ветчину и чай.

Эти приятные картины самым вульгарным образом прервали крики: «Газы! Газы!» Я спрыгнул с постели и понял, что уже стемнело и по аэродрому наносится воздушный налет. Все бежали через летное поле к лесу. Я поспешил за остальными, принюхиваясь и размышляя про себя, действительно ли нас подвергли удару бомбами с отравляющим газом. В ночном небе мелькали силуэты многочисленных самолетов: по-видимому, немецкая авиация бросила крупные силы против Молодечно.

Как выяснилось, предупреждение о газовой атаке оказалось ложным. Точнее, это было недоразумение: уже после того, как я благополучно добежал до леса, в два баллона с газом, оставленные на опушке леса, попала бомба, в результате чего они с оглушительным грохотом взорвались. Тот бытовой газ был практически безвреден на открытом воздухе, и я так и не смог понять, почему русские подняли из-за этого суету. Пока продолжался налет, я про себя рассудил, что буду прятаться отдельно от остальных, не навлекая на себя гнев обитателей аэродрома. Около трех часов ночи в небе снова все стихло, и мы вернулись на свои места. Зенитчикам удалось сбить один немецкий самолет, который, объятый пламенем, по спирали направился к земле, а затем уткнулся носом в шоссе. Напрасно я пытался разглядеть в небе купол парашюта: наверное, пилот не смог открыть кабину или просто потерял сознание, но когда на следующее утро оттаскивали сбитый самолет, от него мало что осталось.

Три дня пролетели слишком быстро. Я провел их, совершая поездки с аэродрома в город и обратно, выполняя самые разнообразные задания. Иногда доктор ехала вместе со мной, например, когда нужно было забрать лекарства или медицинское оборудование для ее части. Но менее важные поездки я, как правило, совершал один. Наконец, после того, как личный состав части собрали и отправили к новому месту дислокации, меня передали в руки военной милиции. Там мне сказали, что, поскольку в настоящее время потребности в моих услугах больше нет, мне придется вернуться в лагерь.