Барак поражал разнообразием типов своих обитателей. Многие действительно были истощены, но было много и таких, кто самым беззастенчивым образом мастерски симулировал свое состояние. Как бы противореча нормальной практике русской системы, где было не принято ничего делать для тех, кто не был способен приносить пользу, наша пища была несколько лучше, чем та, которой кормили в обычных бараках. Но цель этого была вполне понятна: укрепить силы тех, чье состояние не соответствовало принятым нормам, и как можно скорее вернуть их в рабочий процесс. (Поскольку людские потери СССР были огромными, а западные области страны были совершенно разрушены в ходе войны на уничтожение, рабочие руки очень ценились. — Ред.) Но большинство пациентов вовсе не желало выздоравливать. Они искали любые способы избежать того, что их снова вернут на работы. Поэтому при малейшей возможности они были готовы за пару рублей продать свой дополнительный паек.

Это было самое начало их коммерческой деятельности. Однако вскоре обитатели барака для дистрофиков со всей энергией приступили к поиску путей, позволявших избежать физического труда. В лагере открылось подобие биржи. Любая вещь там имела свою цену. А цены на хлеб, табак и сахар устанавливались ежедневно. Ценообразование было сложным: все оценивалось не только в рублях, но и в других товарах, поэтому часто возникающие противоречия в стоимости на отдельные предметы торговли помогали самым умным проворачивать многоступенчатые операции, в результате которых они всегда обеспечивали себе прибыль. Например, дневная порция сахара, около восьмидесяти пяти граммов (кстати, очень немаленькая — рядовые советские люди получали в это время по карточкам намного меньше. — Ред.), стоила две чайные ложки махорки, которую, в свою очередь, можно было обменять на хлеб совсем по другой цене, чем если бы речь шла о порции сахара.

Люди из рабочих бригад, проживавшие на одной территории с обитателями бараков для дистрофиков, имели возможность покупать сигареты, табак и хлеб в магазинах Смоленска (в это время действовала карточная система. — Ред.). Некоторые из них обнаружили в себе не меньшие способности к бизнесу, чем их товарищи из бараков «ОК». Они организовали собственные торговые точки, где продавали товары из города после возвращения с работ по вечерам. Иногда им удавалось получать огромные прибыли за счет значительной разницы в цене, которую они устанавливали сами. Например, фунт хлеба, который стоил в городе три рубля двадцать копеек, они порой умудрялись сбывать по пять-шесть рублей, особенно в дни, когда в лагере были перебои с хлебом. (Скорее всего, эти «бизнесмены» были связаны с вороватыми тыловиками-снабженцами. — Ред.)

Торговля в лагере, разумеется, категорически запрещалась русскими. Наступил день, когда мыльный пузырь торговли лопнул и импровизированный рынок закрылся. Ничего не подозревающие «коммерсанты» попали в руки офицера охраны, который в самый разгар базарной торговли конфисковал у них товар и бесплатно распределил его среди других обитателей лагеря. Один из наших товарищей, который демонстрировал особенно сильные способности к большому бизнесу и считался на рынке настолько преуспевающим дельцом, что должен был вскоре превратиться в «лагерного Рокфеллера», был приговорен к двум неделям тяжелых работ и одиночному заключению. Лагерное начальство шутило, что это должно было помочь ему в дальнейшем усовершенствовании системы торговли. После этого наши «лагерные евреи», как мы их называли, решили свернуть свои спекулятивные операции и залечь на дно. Но самые упрямые обитатели «корпуса дистрофиков» продолжали продавать свои пайки и изыскивать для себя то, от чего отказывались другие военнопленные, чем и питались. Они собирали картофельные очистки, гнилые капустные листья и прочие отходы. От поедания всего этого на их лицах и конечностях появлялись язвы. Бедняги выглядели настолько ужасно, что на них было просто жалко смотреть.

Мы называли таких завсегдатаев помоек «двуногими свиньями». Они продавали свои пайки не для того, чтобы получить взамен табак или другие «предметы роскоши». Их единственной целью было постоянно поддерживать себя в состоянии, которое гарантировало им то, что их не привлекут к работам. В то время как большинство из нас стремилось выздороветь или сохранить здоровье, эти люди хвастались друг перед другом размером своих болячек. Я искренне презирал этот сброд, однако существует поговорка, что самый тупой крестьянин собирает самый крупный картофель. К нашему изумлению и досаде, наступил день, когда всех этих симулянтов собрали и отправили обратно на родину как негодных к принудительному труду.

Всем остальным тогда показалось, что справедливости просто не существует. Что же оставалось делать нам, оставшимся? В отчаянии или из желания поскорее вернуться к своим семьям многие хорошие работники тоже вскоре предпочли превратиться в «двуногих свиней». Если таким был путь домой, они решили воспользоваться им. Они отказывались есть нормальную пищу, питались мусором и очень скоро сами превратились в дистрофиков. Однако к этому времени русские сумели докопаться до причины произошедшего с их предшественниками и подстраховаться от повторения подобного в будущем. Новых «свиней» без колебаний сразу же отправили из лагеря, но не по домам, а в Сибирь. Каждый получил пятилетний срок заключения, что должно было послужить уроком для следующих поколений пленных, решивших избрать для возвращения домой путь обмана, а не добросовестного труда. И эта судьба постигла немало хороших людей.

Как оказалось, справедливость все-таки существовала, она не умерла, а просто ненадолго задремала.

В качестве меры по борьбе с дистрофией часть ослабленных пленных была отправлена в лагерный колхоз, расположенный у деревни Лубки. Предполагалось, что там они будут задействованы на самых легких работах. Доктора рекомендовали, чтобы эти люди работали в щадящем режиме максимум по шесть часов в день, однако на самом деле им пришлось тяжело трудиться по двенадцать—четырнадцать часов ежедневно. Тех, кто пытался сопротивляться, избивали. В результате несколько человек решились на побег, но это совсем не воодушевило тех из нас, кто остался, поскольку мы не понаслышке знали, что ни один из побегов не был успешным.

Я очень боялся, что и меня отправят в Лубки, и начал планировать третью попытку бегства. Но так случилось, что мне вернули третью рабочую категорию и направили в другой лагерный колхоз, в деревню Цибульники, примерно в пятнадцати километрах от Смоленска. Здесь, как выяснилось, условия жизни были совсем другими. Меня и двух моих товарищей поселили в крестьянской семье, члены которой относились к нам как к лучшим друзьям. Глава семьи отсутствовал. Как вскоре выяснилось, он отбывал двухлетний срок наказания в Сибири. Его жене пришлось самой растить троих детей. Достаточно было посмотреть на них, и сразу становилось понятно, что все они страдали от жесточайшего голода и нищеты. Женщину звали Маша. Она была еще довольно молода, но выглядела постаревшей и усталой. Мы провели с ней много времени в беседах. Мне было действительно интересно все, что она рассказывала, а она нуждалась в том, что кому-то можно было доверить свою историю. Так я узнал, что деревянный дом, где они жили, принадлежал семье. Когда я выразил свое удивление этим фактом, Маша пояснила, что власти не интересовались деревянными строениями. Но если бы кто-то решил построить дом из камня, такое жилище сразу же становилось государственной собственностью и человек, построивший его, превращался просто в нанимателя, которому государство позволяло проживать в этом доме.

Летними вечерами, после того как работа в колхозе заканчивалась, я часто помогал Маше в саду. Было видно, что она очень нуждалась в умелых мужских руках для работы по дому, и именно эту работу я делал с удовольствием, отчасти оттого, что чувствовал себя в неоплатном долгу перед этими людьми, отчасти оттого, что считал это настоящим мужским делом. Канализация явно была самым слабым звеном в быту русских людей. Ее практически не существовало. А пока из жердей и досок я соорудил укромное убежище, где можно было бы посидеть даже в самую плохую погоду. На возведение этого импровизированного сооружения мне хватило двух дней. Членам семьи так понравилась уборная, что они стали даже приглашать соседей, чтобы те посмотрели на нее, и вскоре по всей деревне уже разговаривали о «немецком клозете». Это сооружение привело к четкому разделению местных жителей на «сторонников прогресса» и «реакционеров» в зависимости от того, кто как относился к только что возведенному сравнительно комфортабельному строению.