Я прибыл на смоленский вокзал последним грузовиком, внутри которого находились двадцать заключенных и шесть охранников с тремя караульными собаками. Платформа уже была переполнена их коллегами, у которых тоже были сторожевые псы. Все вагоны принадлежали к тому типу, который было принято называть «сталинским», и, кроме одного, уже были заполнены заключенными, закрыты на засовы и замки. Нас погнали внутрь последнего пустого вагона под лай бросавшихся на нас собак, которые норовили ухватить за ноги, — видимо, таким образом охрана пыталась заставить нас грузиться поскорее. В «сталинском» вагоне спальные места располагаются в три яруса. Каждый ярус предусматривает размещение в ужасной тесноте и неудобстве двадцати человек. В нашем случае на каждом ярусе было более тридцати спальных мест. Я начал пробиваться в глубь вагона через потревоженную толпу латышей, литовцев и эстонцев, прижимавших к себе мешки, где хранились сахар, хлеб, свинина и табак — все то, что составляло теперь их самое ценное имущество. Половина немцев, как я заметил, разместились на нижнем ярусе, остальные — наверху. Но здесь не осталось ни пятачка свободного места, поэтому мне пришлось залезать на второй ярус, который обычно любили занимать уголовники. Эта публика была уже здесь, они собрались в кучу и о чем-то шептались.

Не успел поезд тронуться с места, как двое из них, спрыгнув с полки, начали вырывать мешки с ценными продуктами у стариков и передавать их своему боссу. Старики пытались жалобно протестовать, но на них никто не обращал внимания. Один из обворованных имел неосторожность попытаться броситься к двери, за которой сидел охранник, и, постучав в нее, обратиться за защитой. За это его так жестоко избили, что все оставшееся время в пути он не смел вымолвить ни слова.

Однако вскоре охранник, который прекрасно знал, что происходит в вагоне, сам открыл дверь и многозначительно посмотрел на главного уголовника. Ему тут же передали пакет, в который заранее сложили часть отобранных у стариков продуктов, и охранник тут же отправился обратно, весело прижимая к себе свою часть добычи. Это был типичный случай того, как охранники, которых я первое время даже жалел, обеспечивали себе дополнительные жизненные блага. Теперь же мне пришлось пожалеть уже о том, что прежде я слишком поспешно строил свои представления об этих людях. Уголовники, по крайней мере, не притворялись законопослушными людьми. Охранники же находились при исполнении служебных обязанностей, которыми пренебрегали самым бессовестным образом.

Путь до Москвы, которая, как мы считали, была конечным пунктом назначения, занял тридцать часов. За все это время нам разрешили всего по одному разу воспользоваться туалетом, и, несмотря на царившую в непроветриваемом вагоне удушающую жару, совсем не давали воды. К счастью, мы ехали с довольно приличной скоростью, без бесконечных длинных остановок, к которым я успел привыкнуть во время своих прошлых поездок по России. По прибытии нас быстро перевезли в крытых грузовиках со станции на Лубянку.

Сейчас я даже с некоторым стыдом вспоминаю, что с первого взгляда главное здание комплекса на Лубянке мне понравилось красотой и строгостью линий, которых я давно уже не встречал среди городских строений. Обычно большие размеры здания сами по себе поражают зрителя размахом, но в Лубянке, помимо этого, было нечто такое, что вызвало мое восхищение. Теперь я уже не помню подробностей. Первый вопрос, который поневоле приходит в голову каждому, звучит примерно так: сколько же людей здесь содержится? Как нам с гордостью сообщили конвоиры внутри, там можно было содержать до пятидесяти тысяч заключенных, но позже опытные заключенные говорили, что эти оценки сильно преуменьшены по сравнению с действительностью. Баня, через которую должны были пройти все заключенные, прежде чем попасть в тюрьму, была самой большой и хорошо оборудованной из тех, что мне довелось повидать в России. Мы вычислили, что она способна вместить от шести до восьми тысяч человек в день. Баня всегда работала в режиме максимальной нагрузки, а заключенным полагалось мыться один раз в десять дней. Путем таких нехитрых расчетов я пришел к выводу, что все «население» лубянской тюрьмы в период моего пребывания там составляло примерно семьдесят пять тысяч человек. (Результаты вычислений фантастические. В настоящее время здание внутренней тюрьмы Лубянки переделано в столовую. — Ред.)

После бани последовала длительная процедура оформления, во время которой нас зарегистрировали и переписали особые приметы каждого из вновь прибывших. После этого каждому выдали по миске супа и по фунту хлеба прекрасной выпечки и отправили по камерам. Условия там были просто ужасающими: помещения были настолько переполнены, что из-за нехватки места людям приходилось спать сидя, а иногда и стоя.

Каждый день происходили драки между противоборствующими группировками местных уголовников. Камеры были большими, туда неизбежно попадали сразу несколько главарей уголовных шаек со своими сообщниками, а когда таких людей становилось трое или четверо, обстановка в камере превращалась в настоящий ад. Когда кому-то из заключенных приходила посылка, все они были готовы броситься в схватку за нее. Тут же происходила жестокая драка, и победившая в ней банда захватывала власть в камере до прихода следующей посылки. За день таких посылок иногда приходило до сорока штук и больше, и в каждом случае происходила яростная схватка за добычу. Обычным заключенным в таких случаях не оставалось ничего иного, как попытаться не вставать на пути бандитов, что было далеко не просто, особенно с учетом привычки уголовников перебрасывать посылку из рук в руки, подобно игрокам в баскетбол.

Каждое утро нас строили в коридоре в составе обитателей каждой камеры и выдавали пайки. Надзиратель оставлял паек у дверей в камеры, а кто-то из кухонной обслуги раздавал их. После переклички нам выдавали суп, хлеб и сахар. Заключенных отправляли из коридора обратно в камеру после того, как последнему из них была выдана ежедневная порция еды. Кстати, еда здесь была гораздо более качественная, чем та, которую мы получали в Смоленске. Обычно уголовники никак не посягали на наши тюремные пайки.

Здесь было принято через каждые несколько дней тасовать заключенных по разным камерам, видимо, такая политика была направлена на то, чтобы не давать сбиваться в устойчивые группы. Обстановка внутри камер была везде примерно одинаковой. В окнах, как правило, не было стекол, и по ночам я изрядно страдал от холода.

Вскоре пришла моя очередь отправляться по этапу. Нас перевели в отдельный блок вместе с пожилым человеком из Смоленска, с которым я успел пообщаться. Моему новому знакомому было шестьдесят семь лет. Как это принято среди заключенных, он рассказал мне всю историю своей жизни. Сейчас я уже не помню ее, за исключением подробностей, касающихся того, как он был осужден. Он стоял на станции со своим другом и наблюдал за тем, как разгружали легковые автомобили и станки, привезенные из Германии. Сам будучи механиком, он решил похвалить немецкое качество и заметил: «А машины у немцев лучше наших».

Его слова случайно услышал милиционер. Мужчина был арестован, его посадили в тюрьму, потом он был осужден на десять лет лагерей, что в его возрасте было равносильно смертному приговору. Мой знакомый клялся мне, что никогда прежде не имел дел с правоохранительными органами, не совершал не только преступлений, но и мелких проступков и всю его жизнь разрушила одна-единственная случайно брошенная фраза. По мнению советских властей, даже в мирное время заявить, что «немецкие машины лучше советских», мог только предатель.

В нашей группе все заключенные имели приговоры от пяти до двадцати пяти лет. Здесь собрался странный конгломерат людей, одни из которых были явными преступниками, а другие, подобно моему знакомому из Смоленска, по своей наивности не могли даже представить себе, что их постигнет такая судьба.

Я, как и некоторые мои товарищи из нашей группы, сумел установить дружеские отношения с уголовной верхушкой нашей компании, и они стали снабжать нас некоторой долей «трофеев», полученных от тех, кому перепадали щедрые посылки с воли. Такая странная дружба между уголовниками и немецкими военнопленными была характерной чертой тюремной и лагерной жизни тех лет. Как я подозреваю, она была вызвана невольным восхищением, которое уголовники испытывали по отношению к тем, кто когда-то открыто вступил в борьбу с советским режимом.