Было бы немыслимо даже предположить, что кто-то может попытаться бежать. Куда здесь мог бы скрыться беглец? Это был бы путь в никуда: повсюду, во всех направлениях простиралось белое безмолвие. Ведь мы давно (еще в поезде) пересекли реку Волгу. И даже если бы здесь кто-то встретил человека, то это мог бы быть либо конвоир, либо тот, кто ничем не мог бы помочь преследуемому.

Я продолжал упрямо идти вперед, подбадриваемый уголовным авторитетом по кличке Наполеон, который оказался кладезем бесценной информации. Как оказалось, для него самого это было уже второе путешествие в Сибирь. Не прошло и двух лет, как он вернулся из своего первого. По его словам, на территории для осужденных каждый, кто способен хорошо работать, мог обеспечить себе нормальное существование. Тех из заключенных, что получили небольшие сроки, отпускали на работы без конвоя. Кроме того, всегда можно было сократить срок заключения, добившись хороших показателей в работе. Сам Наполеон воспринимал наш долгий тяжелый переход как испорченный непогодой воскресный день. Он почти не обращал внимания на невзгоды и только как-то заметил, что в прошлый раз условия в пути были более благоприятными.

Наконец, мы пришли в маленький городок при шахте, расположившийся практически на голом месте. Здесь сложилась традиция, согласно которой всем заключенным, получившим, подобно мне, длительные сроки наказания, было принято делать татуировки. Так в верхней части моей левой руки появилось грубое изображение черта, сидевшего на растущей луне и поигрывавшего на балалайке. Черт был при рогах и бороде. Луна имела человеческое лицо, и на ней был надет ночной колпак. Нанесение татуировок находилось в руках уголовников, администрация просто определяла, какой именно опознавательный знак был бы уместен в каждом конкретном случае. Виды татуировок различались в зависимости от того, какая из уголовных группировок их наносила. По этим меткам уголовники могли безошибочно отличать своих собратьев по ремеслу. То, что было выколото у меня на плече, давно уже успело войти в традицию. Никто не мог мне точно сказать, что же именно обозначал этот рисунок. Некоторые объясняли, что луна обозначала Сибирь, а черт — заключенного. Другие же были уверены, что черт обозначает конвоира. Для постороннего взгляда такое изображение могло показаться слишком комичным для человека, попавшего в то отчаянное положение, в котором оказался я. Если бы я сам увидел эту татуировку напечатанной в какой-то книге, я бы усмотрел в ней лишь иллюстрацию к детским страшилкам. И тем не менее этот рисунок оказался выколот у меня на руке, и он превратился в символ всех тех дьявольских сил, которые искалечили мою жизнь.

Прежде мне никогда еще не приходилось бывать в шахте, и я ожидал этого события с некоторым опасением. Если уж мне выпало копаться в земле, как кроту, то я бы предпочел делать это в Сааре или Руре, но никак не в тех примитивных условиях, как это было в Сибири. Но мне не оставили выбора. После прохождения медицинской комиссии меня определили во «вторую рабочую группу» и отправили в составе смешанного коллектива из трехсот мужчин и двенадцати женщин на рудники, расположенные примерно еще в трех днях пути.

В шахтерском лагере я узнал, что со мной будет работать только один соотечественник-немец. Нашим бригадиром был украинец, осужденный инженер-шахтер, глаза которого загорелись сразу же, как он увидел меня.

— Теперь у нас на шахте будет целых два хороших работника, — заявил он. — Приходилось ли тебе когда-нибудь прежде работать на шахте?

Я признался, что мне никогда в жизни не приходилось даже видеть, как выглядит шахта.

— Боюсь, что вряд ли смогу принести здесь большую пользу, — с сомнением проговорил я.

— Опыт не всегда самое главное. Главное, чтобы было желание работать. Есть ли оно у тебя?

— Поскольку я нахожусь здесь, я лучше буду работать, чем позволять лени разрушить себя. Я буду очень стараться.

В тот же вечер в беседе со своим соотечественником-немцем я выразил сомнения в том, что смогу нормально работать под землей.

— Не волнуйся, — успокоил он меня, — когда меня привезли сюда, у меня тоже не было никакого опыта, а сейчас я считаюсь здесь лучшим работником. Эти уроженцы Восточной Европы часто понятия не имеют о том, что значит добросовестный труд, а русские в этом смысле являются самыми худшими. Как типичные славяне, они предпочитают проводить целые дни во власти жалости к самим себе и совершенно ничего не делать. (Автору временами изменяет не только чувство меры, но и ощущение реальности. Напомним, что «эти русские» не только сокрушили в 1941 — 1945 гг. Германию, но и сначала героическим трудом превзошли ее и всю оккупированную Европу по выпуску боевой техники. Эвакуированные заводы размещались на Урале и в Сибири, иногда в чистом поле, и уже через несколько месяцев русские рабочие, в том числе старики, подростки и женщины, производили танки, самолеты, орудия и боеприпасы. В условиях сибирской зимы и недоедания. Немцы так работать не смогли и проиграли всё. — Ред.)

Самым большим испытанием во время подземных работ оказалась сырость. В первый же день я промок насквозь, несмотря на специальные костюмы, которые нам выдавали. Я навсегда возненавидел это состояние. Тем не менее со временем я сумел привыкнуть к этому, приспособиться к работе, и сырость стала донимать меня меньше. На первых порах мой приятель-немец опекал меня, но вскоре я приспособился довольно легко переносить десятичасовую смену, которая почти перестала утомлять меня физически. Как-то ко мне подошел наш бригадир.

— Ты слишком интенсивно работаешь, — заявил он. — Если будешь продолжать в том же духе, тебя не хватит и на пару месяцев.

— Не суди обо мне по тем меркам, по которым оцениваешь других. При нормальном питании я смогу работать так же постоянно.

— Что ж, хорошо. Я постараюсь добиться, чтобы тебя хорошо кормили.

Он повернулся к старшему смены охранников, который стоял рядом, и заметил:

— Те, кто хорошо работает, заслуживают, чтобы их нормально кормили.

В тот же вечер те двое посетили наш барак. При их появлении дежурный подал команду, и все мы встали. Бригадир вызвал меня, а старший охранник спросил:

— Вас кормят достаточно хорошо?

Я твердым голосом ответил:

— Конечно же нет. Разве миски щей и фунта хлеба достаточно для поддержания сил? Очень скоро мои показатели в работе упадут.

Это было правдой, и, если они хотели, чтобы наша норма выработки соответствовала принятой норме, за что они ратовали, мы были вправе потребовать, чтобы нас соответствующим образом кормили.

Они никак не отреагировали на мой ответ и молча вышли из барака. Остальные заключенные только посмеялись над моей смелой речью. Лишь один из уголовников поддержал меня:

— Ты сказал правду. Я успел хорошо изучить наших хозяев, и, судя по тому, как они ушли отсюда, я понял, что они попытаются что-нибудь предпринять.

На следующий день я снова значительно перевыполнил рабочую норму. Сразу же после смены меня вызвали в здание, где размещалась охрана.

— Ну, теперь тебя точно отправят в камеру, — зло пошутил кто-то, — будешь знать, как разговаривать с комендантом.

Начальник охраны отвел меня в кабинет, где за своим столом сидел комендант, а рядом стоял наш бригадир.

— Как прошел сегодняшний день? — спросил комендант.

— Как обычно, — ответил я.

Тут в разговор вмешался бригадир:

— С тех пор как он начал работать самостоятельно, он постоянно дает двести пятьдесят, а иногда и триста процентов плана, что является здесь лучшим показателем. Когда бы я ни проверял его смену и ни спрашивал о том, как у него дела, он всегда отвечает, что все хорошо, за исключением того, что он голоден. Мы должны что-то сделать для тех, кто работает хорошо, и я официально прошу вас увеличить их паек.

Комендант внимательно посмотрел на меня, а затем отпустил обратно в барак. В тот же вечер в нашем лагере объявили, что для тех, кто перевыполняет план, вводится повышенная норма питания. Им будет выдаваться лишняя порция супа, каши и четверть фунта или полфунта хлеба, в зависимости от того, насколько был перевыполнен план. В результате я стал очень популярной фигурой в нашем лагере, как человек, которому все обязаны улучшениями в жизни, а в нашей шахте выход продукции стал побивать все рекорды.