В лагере при руднике по добыче свинцовой руды я провел пять месяцев. На поверхности земли бушевали свирепые снежные бураны, когда видимость была ограничена несколькими шагами, поэтому иногда я был даже рад убраться вниз, в свою черную подземную нору. Погодный цикл распределялся так: три дня бурана, а потом три дня ясной погоды, но при еще более суровом морозе, после чего снова начинался снег. Многие заключенные и ссыльные работали в расположенных неподалеку от нас лесных лагерях, что являлось вторым вариантом медленного уничтожения людей. Нам рассказывали, как многие заключенные замерзали на морозе, и тогда их просто оставляли в лесу на съедение волкам и одичавшим собакам. Рабочий день длился от рассвета до заката, питание зависело от выработки, не имело значения то, что человек мог заболеть или просто ослабеть. Помимо урезания пайка для не выполнявших норму применялось еще одно наказание: таких людей заставляли работать на лесозаготовках до одиннадцати часов ночи. При этом на сон оставалось всего около пяти часов. И этот бесчеловечный порочный маховик продолжал наматывать круги: человек слабеет, выдает меньше продукции, получает меньше еды, слабеет еще больше... И так до того момента, пока не придет смерть и не освободит его.

Охрану в таких лагерях меньше всего заботили такие «мелочи», как гибель заключенных. Сюда направляли самый худший человеческий материал. Как нам казалось, охранники специально отбирались по таким критериям, как отсутствие в их душах малейших признаков гуманизма. («У вас что, нет сердца?» — мог взмолиться заключенный. «Почему же? — серьезно отвечал конвоир. — А что же тогда гонит кровь по моим жилам?») Эти охранники были больше похожи на мясников, а не на конвойных, и нашим единственным утешением были случаи, когда некоторые из них находили свой печальный конец от рук уголовников. Более опытные охранники старались не перегибать палку, но их зеленые напарники иногда теряли чувство осторожности и прессовали бандитов до того дня, когда однажды их не находили мертвыми с заточкой (самодельным ножом) в груди. В данных случаях палачи убивали палачей, и, как правило, уголовникам удавалось выходить сухими из воды.

Потрясенный той аурой смерти, до глубины души подавленный последней стычкой с охраной, я снова стал страстно мечтать о побеге. Помимо своих обычных жестоких выходок охранники теперь особенно внимательно следили за мной после того, как мне довелось впервые попасть в их грязные руки. Но среди них было одно исключение. Тот человек был родом с Украины, как и мой бригадир в прежнем лагере. Украинцы отличаются от русских из центральной части европейской России. На Украине сильны националистические настроения, многие мечтают иметь самостоятельное государство, а не Украинскую ССР в составе СССР. И если кто-то из тюремщиков оказывался несколько более человечным и дружелюбным, чем все остальные, можно быть уверенным, что это выходец с Украины. Тот охранник угощал меня сигаретами, которые порой заключенному было неоткуда взять. Однажды, когда я работал на своем участке, он подошел ко мне.

— Что-то говорит мне, что ты здесь не очень счастлив, — начал он с тяжеловесной шутки.

Испугавшись ловушки, я ничего не сказал в ответ.

— Завтра, — продолжал он, — сюда с инспекцией приедет врач, который должен будет осмотреть всех заключенных и освидетельствовать их с точки зрения пригодности к дальнейшим работам. Это твой шанс. Врач — женщина-еврейка, и она говорит по-немецки, можешь попытаться поговорить с ней наедине на своем языке. Спроси ее, может ли она направить тебя на работу в какой-нибудь другой лагерь. Не знаю почему, но она хорошо относится к немцам.

Я решил последовать этому совету и использовать весь свой дар убеждения, но, как оказалось, этого не понадобилось. На следующий день я работал со всем старанием, чтобы избежать придирок со стороны охраны. Одновременно я обдумывал план действий и мечтал об удаче. Я перевыполнил свою норму и еле держался на ногах от усталости. После работы, как обычно, я стал объектом повышенного внимания и «особого отношения» со стороны охраны. Они подняли меня на поверхность, положили на землю рядом с входом в шахту и приказали встать. Когда я не смог этого сделать, меня начали обрабатывать сапогами и прикладами. Я начал уже думать, что на этот раз со мной будет покончено, и начал про себя молить, чтобы это произошло быстро.

Но по какому-то невероятному стечению обстоятельств на месте, где происходила эта сцена, появилась женщина-врач в звании капитана. Увидев происходившее, она строгим голосом приказала конвоирам прекратить избиение и отнести меня в лазарет, где лично осмотрела меня, и на следующий день я вместе с другими истощенными заключенными уже ехал куда-то в товарном вагоне. Мы ехали до госпиталя целый день, преодолев примерно сто тридцать километров. Все еще цеплявшийся за свою несчастную жизнь, как младенец жмется к матери, я навсегда покинул ту страшную шахту.

Госпиталь располагался несколько восточнее Омска, в районе Татарска. Несмотря на все тот же суровый сибирский климат, здесь была хоть какая-то цивилизация, и я был рад попасть туда. Питание и уход неожиданно оказались очень хорошими, и через шесть недель я чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы меня перевели в «слабосилку», как называлось отделение для выздоравливающих. Здесь в наш рацион входило даже молоко, пусть всего один стакан через день, но это было настоящее молоко.

После того как меня снова признали полностью годным для работ, я был отправлен сначала в Омск, а оттуда — в Карабаш (в Челябинской области на Урале), где располагался главный пункт пересылки. Наше путешествие началось пешком, потом нас переправляли через пустынные районы на повозках, запряженных лошадьми. Иногда на абсолютно чистой линии горизонта мелькали беленные известью стены домиков. Чем дольше мы были в пути, тем больше их становилось. Все это были лагеря для заключенных, маленькие островки несчастья на земле.

Общая численность осужденных в Карабаше составляла примерно 48 тысяч человек. (Эти цифры, как и многие другие данные о лагерях, я получил от тех, кто занимался выпиской хлеба для заключенных. Они точно знали, сколько хлеба было нужно, чтобы накормить нас всех.) Здесь собрались представители многих народов: русские, украинцы, поляки, латыши, литовцы, эстонцы, финны, венгры, югославы, румыны, туркмены, кавказцы, в том числе ингуши, чеченцы и грузины, монголы, казаки, татары, японцы, чехи, австрийцы и немцы. В этой многоликой массе людей было много молодых девушек и женщин, некоторые из которых имели грудных детей. Большинство из них были осуждены за воровство или «саботаж». Поговорив с многими из этих женщин, я понял, что обвинение в «саботаже и уклонении от работы» было очень популярной статьей — наверное, потому, что любой, даже самый пустячный инцидент можно было легко подвести под нее. Наказание «за саботаж» варьировалось от трех до двадцати пяти лет (максимального срока).

Первая девушка, с которой я разговаривал (я выбрал самую симпатичную), была красивой блондинкой из Кенигсберга. Она рассказала мне о преступлении, за которое уже успела отбыть почти пять лет из десяти, полученных по приговору. Однажды вечером в ее доме появились русские солдаты. Пока они пили и плясали, девушка развлекала их пением народных песен на родном языке. После этого гости стали ожидать от нее чего-то большего, но она дала им понять, что так далеко ее гостеприимство не распространяется. После нескольких бесплодных попыток русские вынуждены были убраться ни с чем. (Немецкие солдаты на оккупированных территориях в таких случаях не церемонились. — Ред.) Зато они смогли удовлетворить свое чувство мести, написав донос коменданту о том, что некая женщина пела национал-социалистические песни. Ее сразу же арестовали, посадили в тюрьму, осудили и отправили в Карабаш, где единственным утешением для нее стало то, что рядом было много таких же немецких женщин, тоже получивших приговоры от восьми до десяти лет.