А если нет? Если выяснится, что это обычный узел, без сложностей и украшений, узел, похожий на миллионы других, никак не выражающий самобытность автора? Что тогда? Ведь это не только лишит обвинение еще одной улики, а серьезно подорвет ценность всех остальных. И это не только не укрепит избранную следователем версию, а породит новые сомнения. Может, лучше не рисковать?..

Вздор! Нужна истина, истина и еще раз истина. Только истина, и ничего больше. Все, что можно, должно быть проверено. Проверяют.

Приглашают старейших, заслуженных моряков, износивших не одну тельняшку за годы своей службы во флоте, и нарекают их торжественным званием экспертов. В присутствии понятых они вскрывают запечатанный пакет и, вооружившись, лупами, тщательно изучают злосчастный узел. Их ответ категоричен и прост: это профессиональный матросский узел, называется он «простой штык», широко распространен среди матросов Черноморья. Но есть одна заковыка: от «классической» формы «простого штыка» подопытный узел имеет небольшое отличие, весьма пустяшное искажение, которое, по мнению экспертов, не следует даже принимать в расчет.

Не следует? Ну, уж это кому как: для крепости узла при разгрузке пароходного трюма это, может быть, и все равно. Но следствию «небольшие» и «пустяшные» искажения далеко не безразличны: каждая деталь полна глубокого значения, каждая мелочь говорит о многом.

Неугомонный следователь Маевский идет к Стулову в тюрьму. Он понимает, что перед ним сидит не дурак, и что скрывать от него свой замысел совершенно бесполезно. Он и не скрывает: или — или. Или Стулов действительно убийца, и тогда годами укоренявшаяся привычка выдаст его. Или все улики — не больше чем нагромождение случайностей, трагическая цепь следственных ошибок, и тогда Стулов поможет ее разорвать. Пожалуйста, пусть пробует: его судьба в его же собственных руках.

— Свяжите-ка, Стулов, несколько узлов, — говорит ему Маевский и протягивает захваченную с собой прочную капроновую тесьму.

— Ловите? — деловито осведомляется Стулов.

— Ловлю, — честно признается следователь. — А вы постарайтесь связать как-нибудь по-другому.

И преспокойно отходит к окну.

За его спиной молча трудится Стулов. Он старается. Очень старается. Обострившийся слух следователя улавливает позади тяжелое прерывистое дыхание, угадывает паузы для размышлений, чувствует, как дрожат и покрываются потом его большие огрубелые руки.

— Готово! — говорит, наконец, Стулов. — Целых три узла. Сличайте, пожалуйста.

Сличают. Придирчиво и внимательно сличают три экспериментальных узла с узлом на петле из электрического шнура. Абсолютное тождество! Тот же «простой штык»! И всюду — с одним и тем же искажением. От себя самого никуда не спрячешься, даже если очень стараться.

Все ясно. Хватит. Пора судить.

У Стулова не было ни родных, ни знакомых — никого, кто мог бы о нем позаботиться. Но он не остался беззащитным. Суд сам выбрал ему адвоката — одного из лучших защитников в стране — и сказал: «Боритесь. Доказывайте. Спорьте, Помогите отыскать истину. Только истину, и ничего больше»,

Мы пришли к Стулову в тюрьму рано утром. Он вломился в комнату, где мы ждали его, заспанный и сердитый,

— Я невиновен, — сказал он еще с порога. — Невиновен, так и знайте.

Потом мы сели за стол, разложили все наши выписки из дела и снова прошлись по уликам — большим и малым, серьезным и не очень.

И когда изрядно уставший от этой мучительной читки Брауде выдохнул наконец: «Амба!» — Стулов спросил:

— А зачем мне было ее убивать?

Он задал вопрос, который у каждого из нас невольно вертелся на языке. Точный ответ на него — сам по себе серьезная улика или противоулика. «Просто так» никто не убивает. Во всяком случае тот, кто находится в здравом уме и твердой памяти. «Cui prodest?» (Кому выгодно?) — интересовались древнеримские юристы, когда совершалось какое-либо преступление. Кому это выгодно, тот, наверно, и преступник. Кто достиг или хотел таким путем чего-то достичь, тот, скорее всего, и виновен.

Итак, cui prodest? Кому же было выгодно убивать Лазареву? Ответ неясен. Зато совершенно ясно, что если уж кому было невыгодно ее убивать, так это Стулову.

Он тотчас лишался квартиры. Как временного жильца, не имевшего права на площадь, его немедленно выселили.

Он тотчас лишался средств к существованию: лентяй, которого Лазарева полностью содержала, он вынужден был поступить на весьма скромно оплачиваемую работу да притом еще далеко-далеко от Москвы.

Не существовало никакой другой женщины, ради которой он мог бы пойти на убийство. Впрочем, если бы она и существовала, для убийства не было смысла, ибо Стулов и Лазарева формально ничем не были связаны.

Не было и корысти. Все вещи, кроме ковровой дорожки, оказались на месте, а все деньги Лазарева хранила в сберкассе, завещав к тому же свой вклад киевской племяннице. Впрочем, его отношения с Лазаревой сложились так, что получить деньги у живой ему было гораздо легче, чем у мертвой. И не надо было платить за это столь дорогой ценой.

Зачем же Стулов убил Лазареву? Зачем он оглушил ее, закинул на шею петлю и подтянул к потолку ее безжизненное тело? Зачем ему была нужна эта заранее обреченная на провал затея, эта страшная игра, в которой проигрыш обеспечен, а выигрыш невозможен? Чего он достиг, этот хитрый и жестокий человек, подрубивший сук, на котором сидел, и погубивший не только Лазареву, но и самого себя?

Всю ночь мы сидим с Брауде в его заваленной книгами и бумагами квартире и спорим, спорим, спорим... Он вышагивает по комнате из угла в угол, размахивая левой рукой, и одну за другой выдвигает разные версии, а я их опровергаю. Потом мы меняемся местами, и все мои доводы он разбивает коротким и энергичным словом «чепуха».

И когда все, даже самые фантастические предположение продуманы, изучены и отвергнуты, остается только одно: Стулов, действительно, преступник.

По свойственному молодости нетерпению и прямолинейности суждений я спешу сказать это вслух. Я жду, что Брауде оборвет меня и бросит свое обычное — жестокое и в то же время доброе (интонацией своей доброе): «Из тебя — защитник, как из меня — балерина».

Но, вопреки моим опасениям, он задумчиво говорит:

— Пожалуй, так.

Он не верит в «нет» своего подзащитного. Но он должен его защищать.

И он защищает. Он рассказывает суду о нашем ночном споре — рассказывает удивительно правдиво, искренне и задушевно. Он делится своими сомнениями. Он недоумевает. Он говорит, что бессмысленные преступления бывают только в плохих детективных романах. Он утверждает, что никто не станет хладнокровно и обдуманно убивать человека себе во вред. Он просит суд при вынесении приговора учесть этот важный довод.

И суд учитывает это. Но, честно говоря, он все же слишком мал, чтобы поколебать здание обвинения.

Десять лет лишения свободы — таков приговор по делу Стулова, одному из последних дел, над которыми мы работали вместе с Брауде.

Я часто вспоминаю две тяжеленные папки, хранящие следы виртуозного искусства молодого следователя, и нашу беседу со Стуловым в тюрьме, и ночной спор, и всю обстановку этого судебного процесса. Столь странных и увлекательных дел в моей практике было не так уж много. И если бы меня спросили, не кажется ли мне, что суд допустил здесь ошибку, я, не колеблясь, ответил бы: «Нет, не кажется». Но зачем Стулов убил Лазареву, так и оставалось для меня загадкой.

И вот спустя несколько лет мне довелось снова услышать знакомую фамилию. В коридоре суда меня окликнула какая-то женщина:

— Не знаете, где здесь судят Стулова?

Стулова?! Неужели нашелся еще один преступник с такой редкой фамилией, угораздивший по странной прихоти судьбы чуть ли не в тот же зал, где судили того Стулова?

Только это был не однофамилец. Это был он сам, мой старый знакомый, загадочный Василий Максимович Стулов.

Он сильно сдал: ни наглой уверенности, ни сытого довольства не было в его отяжелевшем и смятом лице. Только беспокойно бегали налитые кровью глаза и так же, как встарь, нервически дергался его мясистый нос.