Вторично раскрыв глаза, Юлия Николаевна смогла разглядеть, что она лежит на больничной койке в небольшой светлой комнате, заставленной непонятными аппаратами и приборами, где кроме нее находятся еще двое людей в белых халатах: женщина, чей голос она слышала, и мужчина. Между собой они говорили не по-русски. Юлия Николаевна сообразила, что, должно быть, по-латышски. Ну конечно же по-латышски. Ведь она в Риге.

Мужчина, уловив, что Ларионова смотрит на них, мягко улыбнулся и сказал ей:

— Здравствуйте. Вы слышите меня?

Больная попыталась кивнуть. Получилось плохо, но майор понял, что его слышат, обрадовался и тоже закивал.

— Я доктор Лусис, — сказал он. — А это доктор Спаре, ваш лечащий врач.

Ларионова снова дала понять, что все расслышала. Лусис продолжал говорить — медленно, с расстановкой.

— У нас есть подозрение, что вы съели что-то недоброкачественное и отравились.

Юлия Николаевна все хорошо разобрала. Господи, отравление! Врач, убедившись, что его поняли правильно, задал первый вопрос:

— Нам очень важно знать, когда именно в последний раз вы ели или пили что-нибудь. Что это была за пища, что за питье? Постарайтесь вспомнить все как можно точнее, в деталях, каждую мелочь. Хорошо?

Ларионова к этому моменту чувствовала себя, как ей, во всяком случае, казалось, совсем хорошо. Ее ничто не беспокоило, но она ни секунды не сомневалась, что врачу это действительно нужно знать, ведь он отвечает за нее, должен лечить дальше. Каким-то чужим, ватным голосом она стала рассказывать о событиях последнего дня за рубежом, едва не ставшего последним и в ее жизни:

— Мы завтракали за два часа до отъезда на аэродром в отеле «Эксельсиор». Обычный европейский завтрак. Омлет, масло, клубничный джем. Знаете, эти их порции в пластиковых баночках, один раз намазать... Еще был сыр, два кусочка. Потом предложили чай и кофе. Я пила кофе. Еще выпила бутылочку белого тоника, без сока. Кажется, все...

— Кто сидел с вами за столом?

— Нас было четверо, как всегда. Моя приятельница Инна Котельникова и две женщины из Тулы. У меня в сумочке есть их адреса. С ними что-нибудь случилось?

— Нет, с ними ничего не произошло (Лусис, понятное дело, имел при этом в виду двух женщин из Тулы), пострадали только вы... А теперь постарайтесь вспомнить: ели вы что-нибудь после завтрака? Не покупали конфеты или, допустим, жевательную резинку?

— Нет, ничего. Последние деньги я израсходовала еще вечером. Оставила только одну бронзовую монетку, очень красивую, как сувенир...

— После завтрака у вас не было необычных ощущений во рту или желудке?

— Нет...

Лусис чувствовал, что до сих пор, по крайней мере, ему говорили правду. Он вопросительно посмотрел на Спаре. Врач — также взглядом — дала понять, что в его распоряжении есть еще несколько минут. Он продолжал опрос.

— В самолете вы что-нибудь ели?

— Ничего... Впрочем, если это только можно назвать едой, я сосала, когда взлетали, конфетки, что дают в самолетах. Кисленькие такие. Я съела одну или две.

— Вы курите?

(В сумочке Ларионовой была американская газовая зажигалка «ронсон» с изображением золотой птички.)

— Немного.

— Перед взлетом вы курили?

— Нет... У нас с приятельницей кончился запас сигарет, денег уже тоже не было...

Лусис вел опрос тщательно, стараясь ничего не подсказывать больной, ничего не навязывать. Но и не упуская ничего из сказанного ею.

— Больше вы ничего не можете сообщить мне? — задал он последний вопрос, дав понять, что собирается уходить.

Юлия Николаевна задумалась.

— Подождите, я должна вспомнить.

Несколько секунд она лежала, закрыв глаза, припоминая, видимо, весь ход событий того дня. Потом безразлично сказала:

— Да, конечно. Еще я пила кофе, но ведь им нельзя отравиться. Перед самой посадкой в самолет. В баре «эспрессо».

— Сколько кофе вы выпили?

— Один или два глотка. Чашечки были крохотные.

— Вам его предложил кто-то?

— Да. Мы стояли с Котельниковой в зале, ждали, когда объявят посадку. К нам подошла проститься наша переводчица, Дарья Егоровна. Очень приятная дама, из русских. Мы поговорили о чем-то. Знаете, женские пустяки. Потом она предложила на ходу выпить по чашечке кофе. Я не хотела, но было неудобно отказываться. А что? Или вы думаете... — Она не договорила. В красивых серых глазах мелькнул страх. Лусис поспешил успокоить Ларионову:

— Не волнуйтесь, пожалуйста. Я ничего такого не думаю. Просто нам нужно поставить правильный диагноз, а картина пока что не совсем ясная. Анализы ничего не дают. С вами раньше ничего похожего не приключалось?

— Никогда.

— Тогда у меня пока все. Поправляйтесь, набирайтесь сил. Думаю, что теперь вам уже ничего не грозит. Дня через три-четыре вы сможете вернуться в Москву. Кому нужно сообщить, что вы у нас, чтобы не волновались?

— У меня никого близких нет, — с едва заметной горечью сказала Ларионова.

— Извините... До свидания.

С этими словами Эвалд Густавович Лусис вышел из палаты. Он узнал, что ему нужно было узнать. По крайней мере, на данном этапе расследования.

В коридоре, прощаясь с Мартой Эмильевной, Лусис сказал:

— У меня к вам просьба, доктор, даже две. Первая — немедленно позвоните мне, если в состоянии больной произойдет ухудшение. — Он быстро набросал на листочке из блокнота номер своего телефона и протянул Спаре. — Вторая — ничего и никому не говорите о пациентке, на ваших пятиминутках о ней также не докладывайте. Если что-то потребуется, обращайтесь прямо к главному врачу. Предупредите об этом также других врачей и сестер, которые будут соприкасаться с Ларионовой до ее полного выздоровления.

— Понимаю вас... — Доктор Спаре уже имела дело с такими пациентами, которых при смерти доставляла «скорая» и которыми впоследствии занималась милиция. В этих случаях ее тоже предупреждали о необходимости соблюдать молчание. Могли бы и не предупреждать, у медиков тоже есть такое понятие, как «врачебная тайна»...

Дело о смерти Инны Александровны Котельниковой и об отравлении Юлии Николаевны Ларионовой было из КГБ Латвии переслано в Москву, в Комитет государственной безопасности СССР.

Московские чекисты быстро установили, что ни с какими секретными материалами ни Инне Котельниковой, ни Юлии Ларионовой по служебному положению дела иметь не приходилось. Статьи ученых, которые проходили через их руки, всегда касались только открытых тем. В редакции журнала хранились оригиналы как опубликованных, так и непошедших статей за много лет. Все они были в должном порядке, со всеми необходимыми подписями, заключениями, рецензиями, отзывами и визами. Большинство из них давно устарели.

В последнее время у генерала Ермолина появилась новая привычка: выкраивать от обеда минут пятнадцать — двадцать, чтобы заглянуть в известный всей Москве букинистический магазин «Книжная находка» на холме, возле памятника первопечатнику Ивану Федорову, Владимир Николаевич хорошо помнил еще знаменитые книжные развалы на довоенном Литейном в Ленинграде. Какую библиотеку можно было собрать в те времена! Увы, на скромную стипендию студента ЛГУ и тогда разбежаться было трудно, хотя цены даже на редкие книги по сравнению с нынешними, периода подписного и «талонного» бума были еще божескими. За пять лет учения, правда, кое-что он собрал, но все сгорело при блокадной бомбежке. Теперь у Ермолина денег было куда больше, но интересные книги встречались куда реже.

Перелистывание старых книг доставляло Владимиру Николаевичу своеобразное удовольствие, переключало мысли, давало короткий, но такой нужный порой эмоциональный отдых. Продавцы «Книжной находки» быстро привыкли к высокому, подтянутому мужчине, уже с изрядной сединой в густых волосах, как завсегдатаю показывали иногда настоящие раритеты. Кое-что он покупал.

Сегодня Ермолина не вывела из тревожного состояния даже книга воспоминаний Вл. Ив. Немировича-Данченко, за которой он давно охотился и наконец поймал.