Но порой один из нас испытывал подобное желание и целыми месяцами, даже годами рассказывал друзьям и окружающим о своем замысле. Гнетущая перспектива: он должен был заплатить колесарю.

На самом деле, никто не хотел уезжать: говорившие об этом просто впадали в уныние и надеялись, что в конце концов им помогут. Таков был обычай. Мы устраивали складчину, выслушивали грустные речи горемыки и в страхе принимались ждать.

Наконец, как-то вечером он заявлял, что завтра на рассвете уезжает и что нужно запрячь повозку. Все молча соглашались. Пора было известить колесаря и обсудить цену.

На рассвете повозку оставляли на выезде из деревни. Тот, кто собирался уехать, неторопливо приходил холодным и хмурым утром, забросив пожитки на плечо, и никто его провожал. Он грузно садился на повозку, сжимал в руке поводья, тоскливо оглядывался и вполголоса понукал лошадь.

Тотчас из-за дерева выскакивал колесарь - борода торчком, глаза бешено сверкают, изо рта вылетает брань - и вонзал в колесо огромный стальной прут. Возница для вида протестовал, а колесарь бранился пуще прежнего, глаза у него дьявольски разгорались, а из бороды сыпались искры. Тогда водитель начинал рыдать от тайной радости: он был спасен. Он потихоньку возвращался в деревню, и все жители выходили ему навстречу. То был волнующий момент. Я присутствовал при этом лишь раз, когда был маленьким. С тех пор люди уезжают навсегда, по очереди и в одиночку, а никакого колесаря больше нет.

Грузовики. Машины. Строят дома. Эвакуируют раненых. Наступает тишина. И ночь.

У некоторых рабочих был понос, они сидели в углу на корточках.

Дети играли. Дни проходили. Высились кучи песка, похожие на гигантские муравейники. Для раствора, для детей. Ясли построили, но не закончили. Не было пола - дети провалятся, ни подвала, ни почвы, ни земли: дети попадут в ад.

Убирали объявления, где говорилось о строительстве, новых домах. Их не сжигали, а складывали на тачку и отвозили в лачугу, со всех сторон покрытую гофрированным железом. На крыше лежал снег. Под жаровней снег таял, вода вымывала канавки, уносила мелкий гравий, что скапливался поодаль - на краю тротуара, у остановки такси.

Мы привыкали. Подходили к домам. Проводили по ним руками, ногтями, возможно, оставляли следы крови. Белесые и землистые. Эта кровь разъедала двери, стекло, искусственную древесину, пластмассу, сталь, мы входили, выходили, трогали. Оставляли пятна пота.

В полдень женщины кричали, дети возвращались из школы. Потом женщины кричали, дети уходили. Потом женщины кричали. Они шли в парикмахерскую и красили волосы. Им сушили головы. Они читали журналы, изучали фотографии голов. Напротив парикмахерской - вся улица как на ладони. Снег. Прохожие и клиентки смотрели друг на друга сквозь витрину и отводили взгляды. Все возвращались домой, темнело. Дети возвращались. Женщины кричали, тарелки звенели, продукты готовились.

На улице было тихо. Проезжали машины. Дети. Газеты были распроданы. Никого не осталось.

Переставляли стулья, накрывали на стол, тарелки звенели на столах, горел газ, горело электричество.

Дерево, металл, ткань были искусственными. Пожар в головах, падавших на подушки, белые или в крупный веселенький цветочек, с серой выемкой по центру. Точно краска газет, пот на ладонях, овощи, одежда на спинках лакированных пластиковых стульев.

Шел дождь. Шторы были опущены. Огни не светились, кроме поездов на горизонте: вокзал совсем близко, под боком - мелькали окна. Время для совокупления, серая фигура, живот, веселенькая подушка. Сигареты возле кровати гаснут, из-за толчков в вагонах падает пепел, он припудривает серую одежду, руки, ляжки, простыни. В тишине.

Разгружали еще один грузовик. Блестящие длинные черные трубы складывали, будто бревна, в грязь - красную или оранжевую, цвета навоза, крови. Сверху, на весу, клали трубы поменьше, иногда коленчатые. Сверху усаживались смуглые хмыри с заостренными носами, открывали котелки, ели на трубах, ссали за ними. Новая стройка.

Летними ночами на улице смеялись. Юные голоса с нежными, мяукающими связками, и другие - хриплые, вязкие, раскатистые: они смешивались, будто вылетали из одной глотки. Откликались третьи - резкие, высокие, пронзительные крики женщин, немытых девчонок. Они удалялись, исчезали, словно устав смеяться - грудь надрывалась от хохота, скрывались куда-то за топкие улицы, блестевшие в свете больших фонарей, или окон, или вон той новой стройки, где был темный, оранжевый, мрачный котлован глубиной метров двадцать.

Потом уже больше не смеялись. Ждали рассвета.

Светало. Дети кричали. Другие плакали. Третьи смеялись. Это был тот же крик. Дети есть дети.

Их было слышно.

А женщины кричали. Неплачущие, несмеющиеся, материнские голоса. Суровые, резкие, громкие, эти женщины в пальто, черных, темно-синих, коричневых, словно анус, морщинистые голоса, в морщинах - ресницы, благопристойные мрачные черты подчеркивают коричневые, словно анус, глаза, дряблые отверстия, откуда исходят звуки, взгляды, жидкости.

Трубы закапывали. В земле рыли траншеи: топкая, оранжевая земля истекала влагой, блестела грудками на краю траншеи. По трубам поступал газ или вода - мужчины разговаривали, женщины становились вялыми, высохшими, дети бегали.

Повсюду тишина, никаких звуков: мотоциклы, поезда, самолеты, отбойные молотки, велосипеды, матери, двери, колымаги - больше ничего не слышно.

А перед этим торговцы зазывали, лавки распахивались, заполнялись покупателями, пустели, люди возвращались со своей добычей, шагали по грязи и радовались, по улицам, похожим на транспортные развязки, носились покупательницы в пальто, с собачкой на поводке, ребенком или кошельком в руке. Это матери с полными руками возвращались домой.

Книжный. И одновременно магазин игрушек. Дети быстро входят и выходят, толкаясь и не скрывая жадности, удовольствия, смущения оттого, что тратят деньги. Они смотрят на детские книги в витрине, игрушки, авторучки в футлярах, отделанных белым атласом, белые и желтые лампы на красной крепированной бумаге, где разложены книги, игрушки, авторучки.

На витрину смотрит персонаж. Он еще не старый, но одет в черное. Наступила осень - внезапная, тусклая, слишком теплая, тревожная. Человек пожилой, раз дети не смотрят на него.

Продавщица в книжном раздает сладости, лакрицу, сахарные штуки, пахнущие снегом, но снег не падает - осенью опадают листья. Монеток в детских пальцах не видно.

Он мечтает о том, как продавал бы им всякие штуки. Детей тут много: рядом школа. Выходя из школы, они минуют магазин, клюют на приманку, изучают ценники пулеметов, медвежат, кинжалов.

Пальто человека запахнуто. Его руки теребят содержимое карманов. Болит под ребрами. Дети снуют туда-сюда. Ноют кости, ноет низ живота. Дети. У них между ляжками дремлет ящерка. Он думает об этой ящерке, о том, чтобы разбудить ее и заставить бегать. Они об этом не думают - это запрещено, покупают лакрицу и любуются игрушками - это разрешено, ящерка побежит сама, если ей захочется, ночью, под простынями, или у них в голове: зверек побежит. Человек думает о нем, кровь отливает от головы, под ложечкой сосет, как от голода, тяжесть, будто от голода, жжение в животе, все тело обращается в пепел.

Он смотрит на фигуры детей и распознает в них старость родителей, видит старческие лица поверх детских, морщины, отметины: звериная старость отцов и матерей отпечатывается на этой белоснежной плоти. Он не любит детей, знает, кто они, ему нечего им сказать, он ненавидит их.

Гнусные рожи в миниатюре, гнусные маленькие пороки, гнусная маленькая глупость, жестокость, подлость взрослых в миниатюре. Но они движутся. Взрослые шагают медленно, работают, страдают, мучают, медленно спят: взрослые умирают, дети движутся. Слоны медлительны, мухи стремительны, думает человек, и ему смешно. Стоя перед витриной, он думает о том, что любит мух, он слушает их так же, как этих щенят, которые топчутся вокруг.