За другим столом, казалось, специально принесенным из соседней комнаты, сидел незнакомый японский офицер, которому я был представлен. Судя по его скованным движениям, я решил, что он здесь неспроста, и потому внимательно следил за его действиями.

— Почему вы похоронили себя в такой маленькой дыре, как Дзуси? — шутливо начал помощник.

— Увы, огромная токийская дыра не слишком благоприятна, чтобы сосредоточиться на изучении вашего трудного языка, — ответил я. — Здесь слишком много времени уходит на вечера и приемы.

— Вы знаете капитана 2 ранга Ямагути — Тамон Ямагути, который в настоящее время изучает английский язык в вашей стране? — спросил другой офицер.

— Нет, не знаю, — ответил я.

Так я впервые услышал фамилию Ямагути, человека, с которым я часто сталкивался в течение последующих двадцати лет.

Вот в чем заключалась причина вызова меня в Токио. Мое пребывание в Дзуси каким-то образом связывалось с пребыванием Ямагути в Соединенных Штатах. В это время Ямагути изучал английский язык так же, как я японский. Он был зачислен в Принстонский университет. Но, судя по поведению японских офицеров, прибывших в США в более позднее время, он также, видимо, занимался деятельностью, выходившей за рамки изучения языка. Беспокойство моих собеседников было, по всей вероятности, не маленьким. Я чувствовал это хотя бы из того, что офицер сразу же перешел к интересующему его вопросу. Он совершенно неожиданно для меня сказал:

— Мы не будем возражать против вашего пребывания в Дзуси, мистер Захариас, до тех пор, пока вы ограничиваетесь изучением языка. Вы теперь живете среди простых людей, которые редко встречаются с иностранцами. Они наделены исключительно живым воображением и всего опасаются. Они, естественно, по-своему могут расценить ваше пребывание среди них, имейте это в виду, когда будете общаться с ними.

На какую-нибудь минуту он замолчал, посмотрел на лист бумаги, лежавший перед ним, затем повернулся ко мне и сказал:

— Ваш сосед, мистер Сато, культурный и образованный человек, но он придерживается экстремистских идей и подвержен галлюцинациям. Я думаю, вам это не безынтересно, поскольку он посещает вас.

Я был раздражен и решил говорить так же откровенно, как и он:

— Считаете ли вы порядочным следить за тем, кого я принимаю?

Теперь на его широком лице появилась вынужденная улыбка, и он сказал голосом, который мог бы обезоружить, если бы в нем не прозвучала нотка сарказма:

— Мы не следим за вами. Но вы ничего не можете сделать без того, чтобы об этом не узнали люди.

Он наклонился в мою сторону и дружески, голосом экскурсовода сказал:

— Мы, японцы, народ любознательный. Мы проявляем интерес даже к самым мелким деталям того, что происходит вокруг нас. Разве к вам никто не приставал с разговором в поезде или в ресторане, задавая при этом вопросы, которые по сути дела являются как бы вторжением в ваши личные дела? Мы это делаем без умысла. Это наш метод завязывать знакомство и дружбу. Что же касается вашего посетителя, то я вам могу сказать, как мы о нем узнали. Так вот, одна из ваших служанок поделилась с мясником, который в свою очередь передал новость своему работнику, тот рассказал это служанке мадам Фудзисава, служанка — своей хозяйке, хозяйка — мужу, а так как сам Фудзисава является моим коллегой здесь в министерстве, то естественно, что от него об этом узнал и я.

Легкое напряжение, не покидавшее меня с того момента, как я переступил порог военно-морского министерства, вдруг перешло в искренний смех. Улыбался и помощник, но пронзительное повизгивание его товарища напоминало вынужденный смех актера, который делает все, чтобы как можно лучше сыграть свою роль. В данной сцене требовался смех, и он смеялся. Но он, безусловно, был не такой человек, который мог легко развеселиться.

— Между прочим, — неожиданно заговорил помощник, — как долго вы намерены пробыть в Дзуси?

— Не знаю. Видите ли, я живу там совсем недавно. Все зависит от того, насколько подходящим окажется это уединенное место для моих занятий.

— Я желаю вам приятно провести время и надеюсь, что вы извлечете пользу из своего пребывания в Дзуси.

Он поднялся, и аудиенция была закончена. Мне показалось странным, что меня пригласили из Дзуси всего лишь для того, чтобы сообщить о галлюцинациях мистера Сато. Но я хорошо знал из практики японской военно-морской разведки, что мое знакомство с Сато их сильно беспокоит. Поэтому я не пожалел всего вечера в Токио на наведение справок о своем новом друге. Я поговорил с одним корреспондентом японской газеты, которого хорошо знал, и американцем, находившимся в близких отношениях с мэром города и знавшим его помощника Сато. Они охарактеризовали мне Сато, как уравновешенного либерала, который к тому же имеет смелость придерживаться своих убеждений. В то время высказывать опасные мысли было еще не так рискованно, как несколько лет спустя, после принятия так называемого Закона об охране общественного спокойствия. В 1922 году японцы могли говорить об освободительных идеях даже с незнакомыми людьми.

Сейчас, когда я вспоминаю о своих многих продолжительных разговорах с Кисиро Сато, я склонен выразить сочувствие офицерам японского военно-морского флота, которым не нравилось мое соседство с Сато. Действительно, этот ненавязчивый образованный человек первый обрисовал мне те грандиозные планы, которые позднее составили часть японских агрессивных намерений. Без его помощи я понял бы слишком поздно, что программа, воплощенная в японской так называемой основной политике, по сути дела являлась агрессивным планом, по которому война неизбежно должна была охватить все страны Тихоокеанского бассейна. В процессе бесед с Сато я начал отчетливо представлять «основную политику» во всех ее коварных деталях. Во мне созревало решение посвятить свою жизнь борьбе с ней.

Знакомство, только что завязанное с Сато и находившееся под наблюдением Токио, следовало перевести на более благовидную, правдоподобную основу, чем простая дружба между соседями. Мои занятия языком представили мне такую возможность. В Токио я имел двух преподавателей, с которыми занимался по три или четыре часа в день. Один из них поехал со мной в Дзуси, а вместо другого я решил пригласить Сато. Теперь он всюду носил с собой учебник по грамматике, и те, кому вздумалось бы подслушать наши разговоры, заметили бы только его усилия ознакомить меня с особенностями японского языка. Наши политические разговоры велись на английском языке, а в доме не было ни одного человека, который бы мог нас понять.

Сато приносил в мой дом целый ворох сплетен и слухов, собранных им в канцелярии мэра Токио; они дополняли сообщения газет и проливали свет на то, о чем в печати умалчивалось. Он вспомнил, как кронпринц Ямагата в феврале 1921 года оставил большой государственный пост и своей отставкой вызвал сенсацию. Сато сообщил мне и причину: совет маршалов выступал против поездки кронпринца в Великобританию. Когда свадьба кронпринца должна была вот-вот состояться, Сато передал мне слухи, касающиеся этого важного дела. Принцессе Куни предстояло в будущем стать японской императрицей, но, хотя такое бракосочетание соответствовало государственным интересам, принцесса неожиданно выразила свое несогласие. Потом она передумала, и я, регулярно следивший через Сато за дворцовыми событиями, узнал о ее окончательном решении выйти замуж за кронпринца задолго до того, как об этом официально в радостных формулировках объявили в печати.

Сплетни, в изобилии поставляемые Сато, служили некоторым дополнением к нашим разговорам, подобно юмористической странице в газете. Он сообщал мне и более важные сведения, которые заполняли многие пробелы в моей осведомленности и дополняли общую картину. Япония ориентировалась как на юг, так и на север в своих устремлениях вырваться за пределы границ островной империи. В каждом государственном учреждении в Токио процветали различные политические секты и клики, в разное время тащившие страну то вправо, то влево, но всегда в направлении экспансии. Взоры всех были устремлены на запад, за море, к азиатскому континенту.