В Европе — а также в развитых азиатских странах, например, в Японии — дело обстоит совершенно иначе. История европейских стран и Японии началась задолго до установления в них демократии. У европейцев и японцев есть не только политические источники идентификации. Они видели, как приходят и уходят разные режимы, и помнят, что некоторые из этих режимов ответственны за крайне позорные деяния. В то время как французы и британцы (хотя и по-разному) продолжают видеть миссию своей нации в судьбе всего мира, можно сказать, что немногие европейские страны считают свои политические институты универсальными моделями для остального человечества. В самом деле, многие европейцы считают, что их национальные институты имеют более низкий уровень легитимности, чем международные организации, при этом ЕС занимает место где-то посередине. 

Американцы и европейцы по-разному смотрят на источник легитимности на международном уровне. Американцы полагают, что эта законность укоренена в воле демократического большинства в конституционных национальных государствах, а европейцы склонны считать, что она зиждется на более высоких принципах справедливости, чем законы или воля отдельных национальных государств. И те, и другие пришли к подобным взглядам по причинам, глубоко укорененным в их национальных историях и в этом отношении вполне понятным.

Европейский взгляд верен в абстрактном смысле, но неверен с точки зрения практики. Многие европейцы придерживаются мнения, что именно они, а не американцы, истинные защитники универсальных либеральных ценностей, поскольку верят в эти ценности независимо от их воплощения в современных национальных государствах. Решения суверенных либеральных демократий могут быть процедурно корректными, но это не гарантирует, что они точно согласуются или находятся в соответствии с упомянутыми высшими принципами. Демократическое большинство может принять решение и совершить нечто ужасное в отношении других стран и может нарушить права человека и нормы морали, на которых основывается их собственный демократический порядок. В самом деле, дебаты Линкольна с Дугласом касались именно этой проблемы. Дуглас утверждал, что его не заботит, будет ли народ голосовать за или против рабства, при условии, что принятое решение отражает волю народа. Линкольн, напротив, говорил, что рабство само по себе нарушает высший принцип равенства людей, принцип, на котором зиждется строй Америки. Легитимность действий демократии в конечном итоге базируется не на точной демократической процедуре, но на первоочередных правах и нормах, которых требует этика, более высокая, чем законный порядок.

Проблема с европейской позицией в том, что, в то время как высшая область либеральнодемократических ценностей теоретически может существовать, в любом международном институте она воплощена весьма несовершенно. Сама идея, что эта легитимность «спущена вниз» с бесплотного международного уровня, а не вручена снизу законным образом конкретной общественностью на уровне национального государства, в сущности, способствует злоупотреблениям со стороны части элит, которые свободны толковать волю международного сообщества соответственно собственным предпочтениям.

Вторая важная практическая проблема европейской позиции — это проблема проведения законов в жизнь. Единственная власть для суверенных национальных государств даже в современном глобализованном мире, — это власть проводить законы. Даже если существующие международные законы и организации точно отражают волю международного сообщества (что бы она ни означала), проведение законов в жизнь остается в целом сферой деятельности национальных государств. Большое количество как международных, так и национальных законов, исходящих из Европы, представляют собой то, что можно приравнять к стремлениям социальной политики и что совершенно не поддается проведению в жизнь. Оправдание такого рода законам европейцы находят, утверждая, что они выражают социальную объективность, американцы же возражают, на мой взгляд, справедливо, что такие неосуществимые стремления подрывают принципы самого права.

Та же проблема воплощения в жизнь существует и на международном уровне. «Международное сообщество» — это фикция в той мере, в какой любая возможность воплощения закона в жизнь целиком зависит от действий отдельных национальных государств. Не существует автономных или фактически европейских вооруженных сил. Все международные организации, которые имеют дело с серьезными вопросами боевого обеспечения (в противоположность постконфликтным миротворческим миссиям), сталкиваются с пагубными проблемами коллективных действий. В период холодной войны было достаточно не дать Совету Безопасности ООН совершить какие-либо значимые законодательные действия; исключением стала лишь война в Корее, когда ошибочный бойкот ООН Советским Союзом позволил ей санкционировать это вмешательство. Даже для организаций с меньшими идеологическими расхождениями, чем ООН, таких как Евросоюз и НАТО, совершить решительное коллективное действие очень сложно. Единственными исключениями в 1990-х стали первая война в Персидском заливе и война в Косово, и оба только благодаря тому, что Соединенные Штаты взяли на себя лидерство и риск применения силы, пока союзники продолжали колебаться в нерешительности.

История Балкан 1990-х иллюстрирует слабость европейского взгляда на международные акции. Все страны Евросоюза признавали, что Сербия под Милошевичем была источником серьезных нарушений в Боснии и Косово, что этот конфликт был в высшей степени дестабилизирующим для Европы и что в большой степени европейской обязанностью было бы установить в этом регионе порядок и справедливость. Европейцы и впрямь вмешались — путем введения эмбарго для этого региона (выгодного скорее сербам, чем боснийцам) и путем посылки туда миротворческого контингента. Однако им не удалось принять коллективную резолюцию о решительном силовом вмешательстве, чтобы сместить Милошевича, демократизировать Сербию и таким образом добраться до сути проблемы. Действительно, европейские миротворцы осложнили эту проблему своим нежеланием сражаться в таких местах, как Сребреница, оказались заложниками и нуждались в спасении. Именно в результате действий государств, желавших решительно применить традиционные формы военного вмешательства — это были хорваты в случае Боснии и американцы в случае Косово, — сербское государство распалось, и на Балканах настал мир.

Роберт Каган излагает это следующим образом. Европейцы искренне полагают, что живут в конце истории, — то есть в таком мире, который все в большей степени управляется с помощью законов, норм и международных соглашений. В этом мире политика с позиции силы и «реальная политика» прекращают свое существование. Американцы, напротив, считают, что история далеко еще не заканчивается и следует использовать традиционные методы силовой политики, чтобы уничтожить угрозу, исходящую от Ирака, «Аль-Каиды», Северной Кореи и других пагубных сил. Согласно Кагану, европейцы правы лишь наполовину: для себя, внутри Евросоюза, где суверенитет уступает сверхгосударственным организациям они действительно создали мир конца истории. Но они не понимают того, что мир и безопасность в их европейском «мыльном пузыре» гарантированы в конечном итоге американскими военными силами.

Государственность разрушается также и с другой стороны. Возникли разнообразные многосторонние и международные организации, предназначенные для того, чтобы взять на себя некоторые административные функции национальных государств. Их способность успешно делать это сильно варьируется. Некоторые, например удивительно разнообразные технические организации и организации, устанавливающие стандарты, действительно создали международные правила, которым подчиняются и которые по большей части способствуют глобальной эффективности. Другие, более политизированные по природе, стремятся сломать легитимность национальных государств без применения взамен уничтоженных эффективных международных институтов. Вопрос о том, правилен ли подход Соединенных Штатов к Ираку, остается открытым, но нельзя дать особым обстоятельствам этого дела отвлечь внимание от того факта, что это пагубное в перспективе сочетание потребности в безопасности, характерной для слабых государств или «государств-неудачников», и способности международных институтов поддерживать ее.