Среди разношерстной публики были и военные, в основном раненые. Рядом со мной сидел красноармеец в выгоревшей гимнастерке, подпоясанный брезентовым ремнем. Лицо желтое, побитое пороховыми крапинами, вислые прокуренные усы. Запеленатую руку держал, как ребенка, покачиваясь в такт идущего вагона. В общем разговоре он не участвовал, молча и угрюмо смотрел в окно. Неожиданно повернулся ко мне, заговорил глухо, с горечью:

— Крепко немец наступил нам на обмотку. Вон сколько захапал родной землицы, городов, сел порушил... Нарком Ворошилов на маневрах в Киеве говорил, мол, будем бить врага на той территории, откуда он пришел. Что-то не видно за окном ни Пруссии, ни Баварии...

— Ты, дед, тут слякоть не разводи. Смотри, чтобы язык не подстригли,— поднял отяжелевшие веки цыганистый лейтенант с костылями.— Наполеон тоже аж до Москвы махнул. Ну и что? Заманули, а потом ка-ак дали по хребту — и вся сказка!

— С Наполеоном было проще...— Красноармеец вновь отвернулся к окну.

Обидно было все это слушать. Сопротивляемся, бьем врага и... отходим. Где же тот рубеж, что станет последним рубежом нашего отступления? Горькие, трудные мысли, от них никуда не уйти, не спрятаться...

Наконец добрались до Ровеньков. Зашли в местный Дом культуры, передохнули. Затем узнали, где находится учебный аэродром — для местных жителей это не было тайной. Прибыли и поняли — никаких летчиков из нас тут не сделают. Не до того. Правда, несколько дней все же позанимались, даже совершили полеты, но на этом учеба прекратилась. Самолеты без бензина остались в ангарах, а для нас подыскали другое занятие — добывать уголек на шахте. Вот уж никогда не думал, что стану шахтером. Попал в бригаду крепильщиков. Тяжело было с непривычки, после работы судорогой сводило мышцы, руки огрубели, покрылись мозолями. Потом как-то втянулся...

Обстановка на фронте катастрофически ухудшалась. В конце сентября начались жестокие бои на Донбассе. Неожиданно пришел приказ: учебные самолеты перегнать, взять необходимое имущество и перебазироваться на Урал. Мы только переглядывались — шутка ли, такая даль!

Долгий-долгий путь в эшелоне...

Осень выдалась слякотной. А потом ударили крепкие морозы, пошли снегопады с жгучими ветрами. Вот когда мы вспомнили южное тепло, Одессу!

Летать из-за непогоды было почти невозможно, самолеты стояли на приколе. Занимались тем, что грызли теорию в классах с промерзшими углами да несли караульную службу. Особенно трудно было стоять на посту ночью. Темень. Шуршит вокруг поземка. А ветрище — с ног валит, шатаешься от его упругих ударов. Выстрели — за десять шагов никто не услышит! Крикни — не отзовется...

Отогреваться в воскресные дни ходили к соседям-казахам. Подолгу засиживались в теплых саманках: сердечные, хлебосольные хозяева потчевали лепешками, чаем, кумысом.

В начале февраля 1942 года расформировали и это фанерно-перкалевое хозяйство. Я попал в Бугуруслан, в авиаучилище, где готовили механиков по электрооборудованию тяжелых бомбардировщиков. С мыслью стать летчиком — как это ни горько было — пришлось расстаться. Проучился в Бугуруслане неделю. Оттуда перевели в Краснохолмское военно-пехотное училище, эвакуированное на Урал из Калининской области.

Мытарства изрядно надоели. Не успеешь, как говорится, вещмешок развязать, снова собирайся в путь. Кем я уже только не был: студентом, несостоявшимся летчиком, шахтером, недоучившимся механиком-электриком, теперь вот пехотный курсант...

Училище, в которое я попал, не отвечало тому понятию, которое вкладываем в него сегодня. Здесь не было ни корпусов, ни мало-мальски приличной учебной базы. Курсантский контингент был весьма пестрый: в училище готовили офицеров, младших командиров и даже рядовых, отправлявшихся после короткой программы прямо на фронт.

Вначале нас поселили в бывших конюшнях под истлевшими соломенными крышами, с плетневыми стенами, обмазанными глиной. В сухую погоду жилось в них еще кое-как, ну а в дождь... В общем, командование приняло решение строить землянки.

Среди ребят мне запомнился светловолосый крепыш среднего роста, с короткой стрижкой. Весельчак, балагур, он в компании чувствовал себя, как рыба в воде. Вскоре познакомились. Это был Саша Матросов.

О нем нам рассказал на комсомольском собрании начальник политического отдела училища майор Михаил Иванович Косиков.

...Во время учений не досчитались одного курсанта. Был он из Средней Азии, не привыкший к суровой стуже. А тут — страшный мороз, пурга. На поиски вызвались добровольцы. Среди них Саша Матросов — днепропетровский паренек, сирота. Шли томительные часы. Лишь под вечер возвратились ни с чем искатели. Но тут новая беда — нет среди них Матросова. И только спустя некоторое время появился он на лыжах, донельзя усталый, неся на себе найденного курсанта. Полузамерзшему оказал первую помощь, тащил на плечах более десяти километров. Когда командование объявило благодарность, искренне удивился: за что, разве точно так же не поступил бы другой?

— К чему я веду,— подвел итог начальник политотдела. — Такие люди и в бою не растеряются, найдут выход из самой сложной обстановки.

Его слова стали пророческими: в феврале 1943 года при штурме деревни Чернушки около Великих Лук Александр Матросов закрыл грудью амбразуру вражеского дзота.

...Когда закончилось собрание, ко мне подошел майор Косиков:

— Вижу, товарищ Каневский, с людьми у вас контакт хороший, учитесь прилежно, да и пороху уже, знаю, успели понюхать. Так что...— Он сделал паузу.— В партию надо. Редеют наши ряды...

— По-моему, я еще не заслужил этого,— тихо, с волнением ответил я.— Боязно как-то... Повоевать бы...

— Это от вас не уйдет, а вот рекомендацию дам вам первым. Значит, договорились?

Через некоторое время меня единогласно приняли кандидатом в члены партии. Не помню сейчас, что тогда говорил, но заверил коммунистов — хочу быстрее попасть на фронт, а там постараюсь оправдать их доверие.

Как и многие мои однокашники, я видел себя младшим лейтенантом с эмалевым кубиком в петлицах, скрипучим ремнем с латунной звездой на пряжке. Но этой радости испытать не пришлось. Даже не присвоив офицерских званий, нас отправили на Тамбовщину. И там стало ясно — выпускные экзамены придется сдавать непосредственно на передовой, а оценки нам выставит война.

Формирование нашего 2-го гвардейского механизированного корпуса началось еще осенью 1942 года. Пополнение в него прибывало, как говорят, «со всех сторон в один батальон». Здесь можно было встретить и побывавших уже на передовой бойцов и младших командиров, вернувшихся из госпиталей, бывших моряков-тихоокеанцев, которые ни в какую не желали расставаться со своей формой, и кряжистых, основательно скроенных сибиряков, и курсантскую зелень... Командиром корпуса был назначен генерал-майор К. В. Свиридов. Человек суровый, побывавший во многих фронтовых переплетах, изведавший и горечь отступления, и тревожную неизвестность окружения, и радость удачных атак. Выходец из бедной саратовской семьи, он еще в первую мировую сходился в штыковой под Ригой с кайзеровцами. Унтер-офицером перешел в Красную Армию. Сражался с деникинцами, колчаковцами, побывал в плену, бежал. В 1923 году окончил 1-ю Объединенную военную школу имени ВЦИК, прошел многие служебные ступеньки, командовал полком.

Война застала Карпа Васильевича в эшелоне:: он спешил с 22-й дивизией из Поволжья на запад. В первые дни июля повел ее в бой под Смоленском. Оказался в окружении, но сумел выйти из него. Осенью принял на Урале новую дивизию сибиряков и отличился с ними в боях под Москвой. Комдив получил орден Красного Знамени, а дивизия — гвардейское звание. Вот на этой базе и развертывал теперь новое соединение генерал Свиридов вместе с полковым комиссаром А. Е. Сигуновым — бывшим работником Свердловского горкома партии.

В глухие заснеженные леса Тамбовщины шло пополнение, боевая техника и вооружение. У нас, в 6-й гвардейской механизированной бригаде, созданной на базе 67-го гвардейского стрелкового полка, все светлое время суток было заполнено занятиями по тактике, огневой и политической подготовке. Обучались по ускоренной программе. Бегали, ползали по-пластунски, окапывались, вели штыковые бои, стреляли, метали гранаты. Несмотря на суровую тяжесть армейского бытия, среди бойцов царила какая-то приподнятость, необычное оживление. Меня, как побывавшего, по словам товарищей, у черта на рогах при обороне Одессы, расспрашивали о гитлеровцах, их тактике боя. Щедро развязывались кисеты с махоркой — крепкой и крупной, словно рубленые гвозди. И почти всегда рядом находился Гриша Захаров — скуластый, ладно сбитый краснофлотец. Когда требовалось подбодрить на занятиях новичков, он запевал любимого «Варяга».