— Сестра, — обратилась к ней Ирина. — Я все видела, вам больно?

Цыганка пугливо встрепенулась, быстро ответила:

— В жалости не нуждаюсь!

И, поправив мониста, вскинув голову, легко ушла в глубь парка.

Фон Клейст занял не только важный индустриальный город. В Приазовске скрещивались шоссейные и железные дороги, речные и морские пути. Отсюда немецкое командование готовило прыжок к Волге, бакинской нефти, кубанской пшенице. В город вошла бронированная армада: 3, 13 и 29-я танковые дивизии, 16-я и 60-я моторизованные, а также дивизии СС «Викинг» и «Адольф Гитлер».

Геббельс известил весь мир о блестящей победе на Востоке. Сам же фон Клейст нервничал, готовился не только к наступлению, но и к обороне. На дальних подступах к Приазовску воздвигалось огромное кольцо из дотов.

Приазовск должен был стать форпостом германской армии на ее правом фланге. Отсидеться зиму в тепле, накопить силы для летнего сокрушительного удара — вот та цель, которую преследовал фон Клейст. В городе и его окрестностях разместились штабы, ремонтные базы, склады, казармы, увеселительные заведения для солдат и офицеров, был введен комендантский час, круглосуточное патрулирование улиц, строгий паспортный режим.

Дом Трубниковых стоит хотя и в тихом переулке, но недалеко от центра, к ним уже три раза являлись с проверкой документов.

Вся семья в тревоге за жизнь Семена. Его бы надо переселить, но подходящего места пока не находилось.

У Надежды Илларионовны о всех душа болит. Своих у нее четверо, и все разные. Ира — нежная, мечтательная, что в душе, то и на лице. В детстве, бывало, залезет под стол, часами в «доктора» с куклами играет: лечит, перевязывает, выслушивает, делает прививки. Дочь стала врачом. И, кажется, неплохим: тянутся больные к Ирине — значит, оценили.

Костя, наоборот, рос скрытным, неразговорчивым. Как-то мать чуть до обморока не довел. Притаился в беседке и портняжной иглой себе ладонь протыкает. «Ты с ума сошел?» — поразилась мать. Сын лишь улыбнулся: «Ничуть не больно». — «Руку зачем калечишь?» Костя промычал: «Гм… калечишь? Алексашка сквозь щеку иглу протаскивал, да еще с ниткой, и то ничего». — «Какой такой Алексашка?» Сын грубовато пояснил: «Меншиков, вот какой!»

Материнские трепки Костя воспринимал как должное, без обиды. Помилования не выпрашивал. Из первого класса стал приходить в синяках, ссадинах. На расспросы отвечал одно и то же: «Нечаянно о парту стукнулся».

Однажды Надежда Илларионовна выследила его путь из школы домой. Дошлые первоклассники разными тропами сошлись в одно место — в дальний угол парка, заросший акациями. Сложили в кучу портфели, скинули курточки. Все встали в круг. В первой паре выступил ее Костенька, Как заправские боксеры, дрались по правилам: лежачего не трогали, просившего пощады — миловали.

Костя победил четверых. Ему шумно аплодировали. Надежда Илларионовна не выдала себя, раньше сына домой вернулась.

Мать очень беспокоило: почему ее сын не такой, как другие? На вопросы отвечает отрывисто — одним-двумя словами. Как-то плеснул из самовара кипяток себе на ногу, только поморщился. «Может, с ним что-то неладно?» — забеспокоилась Надежда Илларионовна. Хотела посоветоваться с врачом, да Ирина отговорила: «Он характер вырабатывает». Мать не поняла: «Что? Что?» — «У мальчиков такое бывает. Хотят скорее мужчинами стать».

А вообще Надежде Илларионовне грешно обижаться на детей. Вот только старший, Василий, больше всех огорчал. Сама виновата — баловала первенца, оберегала, лелеяла. Да и то надо сказать: его могло не быть! Семимесячным родился Васятка. Медсестру две недели содержали; ватой Васятку укутывали, искусственным питанием выпестывали. Теперь вон какой детина вымахал, а все равно страдаешь. Не ко времени он домой вернулся…

И за меньшего тревога: Сашку́ следовало бы прыти поубавить. Да еще, пожалуй, язык подрезать — не по годам длинный. Есть от чего! Сколько книг прочитал… Мать любовно погладила на этажерке книги. Все Иринушка. Она к книжкам Ежика приохотила.

Семен Метелин для нее давно стал родным сыном. Перед Ириной теряется, дунуть на нее боится, только и слышно: «пожалуйста», «разрешите». Ему бы придать смелости, чуток настойчивости, свадьбу бы сладили. Да не материнское дело парня обучать, как с дочкой обходиться. Придет время — договорятся, природа посильнее институтов и академий.

Из кухонного окна она видит, что Ирина вернулась, но, не заходя в дом, вызвала во двор Костю, и они, о чем-то разговаривая, направились в беседку. «Опять шушукаться, — беззлобно подумала мать и махнула рукой: — Пусть! Раз надо, пусть поговорят наедине». Не в ее правилах насильно залезать в душу детям…

Беседка из дикого винограда в летнюю пору служит Трубниковым местом отдыха. Сюда провели электрический свет. За большим круглым столом обычно вечерами любили чаевничать всей семьей. Сейчас листья опали, голые ветки нагоняют тоску.

Выслушав рассказ Ирины о странной цыганке, Костя почесал затылок:

— Пожалуй, без Семена Метелина этот орешек мы с тобой не раскусим.

— Ты хотел сказать — без Ивана Бугрова? — строго поправила Ирина.

— У, ч-черт! Никак не привыкну к его новой фамилии… — спохватился Костя и, понизив голос, сообщил: — Брат Василий вернулся.

— Да ты что? Когда?

— Часа три тому назад. Говорит, из плена бежал.

— Как он выглядит?

— Измучен. Говорит, голодал, днем в кустах отсиживался, ночью домой пробирался. Без всяких документов он.

— Все бы ничего, да Семен у нас, вот что меня тревожит, — озабоченно сказала Ирина.

…Неожиданное возвращение Василия Трубникова, лейтенанта Красной Армии, по-разному было встречено его родными. Надежда Илларионовна сразу засуетилась, не знала, куда посадить, чем накормить. Нагрела воды, а когда сын искупался и лег сдать, вычистила сапоги, затеяла стирку.

За этим занятием Ирина и застала мать. Она, засучив рукава, принялась помогать матери. Намыливая рубашку брата, расспрашивала о нем, что говорит о войне, о Красной Армии, о том, как попал в плен и как посчастливилось выбраться оттуда. На ее вопросы мать сказала немногое:

— Устал он, бедолага, не до расспросов… В окружение, говорит, попал.

— Все мы, мама, в окружении… Как же теперь с Семой быть?.. Василию о Семе пока — ни слова.

— В брате сомневаешься?

— Просто обычная осторожность.

Надежда Илларионовна укоризненно покачала головой:

— Не волнуйся о Семе. Василий сейчас уйдет к Насте на хутор, пока документы схлопочем. А там и Семену, может, жилье новое подыщем…

Когда вернулся Метелин, Ирина не успела даже ни о чем его расспросить, как во дворе залаяла собака. Костя быстро открыл люк, и Семен спустился в голбец[4].

В комнату вошла Клава Лунина — яркая брюнетка с длинными ресницами, слегка подрумяненными щеками.

Чем старше становилась Клава, тем больше она не нравилась Ирине. Иногда на ее лице Ирина улавливала хищное выражение, а при смехе она широко раскрывала рот, обнажая мелкие белые зубы. Была она словно вся на шарнирах, не могла минуты спокойно усидеть. О людях судила высокомерно, мнение свое высказывала в категорической форме. Еще у нее была неприятная привычка: при разговоре, не мигая, в упор смотреть в глаза собеседнику. Делала это даже тогда, когда рассказывала заведомую ложь или возводила на кого-нибудь злостную напраслину. Ирина как-то робела при ней. Вот хочется ей возразить, а язык не поворачивается. «Перед ее нахальством пасую», — призналась она как-то матери.

— Здравствуйте, тетя Надя! Привет, Ира! — затараторила Клава. — Я только на минутку… Бегу с работы домой, а еще в кино надо успеть. Ира, у меня два билета на «Женщину с того света». Пойдем?

— Нет, мне что-то нездоровится.

— А ты, надеюсь, не заболел? — обратилась Клава к Косте.