Родился он в Брянской губернии, в деревне Заполье. Вся родня его была голь перекатная. Отец имел клочок земли, избу под соломой, лошаденку.

Но так только считалось — «имел». На самом деле все это принадлежало местному помещику Нудилину. В свое время тот продал это «хозяйство» бедолаге, но драл с него такие проценты за долги, что он до самой своей смерти не смог рассчитаться с лихоимцем. Зато рассчитался Назар. В ту страшную голодную зиму он, пятнадцатилетний подросток, похоронил родителей и надел на себя их хомут: вынужден был за отцовские долги пять лет батрачить на помещика. Правда, батрачество было не в тягость. Ходил он в конюхах, любя лошадей. Хоть и жил на конюшне, но кое-что от господ перепадало: обноски кое-какие, харчишки. Словом, не голодал и голодранцем не был. Но понимал, что — холуй. Завидовал страшно господам. Бывало, ночи не спал, мечтая, как самому разбогатеть, чтоб жить, как Нудилины, — только птичьего молока, кажись, у них не было. И мечтал, что вознаградят его за старание, за верную службу на конюшне, когда закончится обговоренный пятилетний срок батрачества. Нудилин не уточнял, сколько червонцев выделит тогда, но намекал: не обидишься, дескать, на «дело» хватит. Страсть как мечтал Назар «дело завести» — лавчонку приобрести, купцом заделаться. Знал про себя: умом не обижен и хватка хозяйская есть. Были бы деньги. Но лихоимец не сдержал свое слово. За что и: поплатился. Вот что произошло…

В одну из погожих суббот августа надумал барин Нудилин съездить на ярмарку — поразвлечься, а заодно пару гнедых продать, чтобы с Назаром расквитаться: обещал ведь — после обговоренного срока. Конечно, холоп есть холоп — можно с ним и не церемониться. Но больно ревностно служил Назар, угодливо эдак, хотя и держал себя с достоинством. Ничего не скажешь: смекалистый парень — далеко пойдет. Грамоту легко одолел — впору его хоть в приказчики бери.

Словом, отпускать Назара со двора барину не хотелось — дармовой работник. Но и неволить не решался — пошаливать стали людишки, как бы и Назар петуха в усадьбу не пустил: больно диковат бывал временами да злобен…

Не в настроении был в то раннее субботнее утро Нудилин. И с неохотой он кроме Назара взял с собой своих взрослых сыновей — Мирона и Никифора. Но на ярмарке нудилинские рысаки так приглянулись покупателям, так они их расхваливали, что самолюбивый барин ошалел от восторга и даже решил не продавать красавцев. Лишь за высокую цену уступил их…

Уступить-то уступил, да тут же и зажалковал: прогадал — без хорошего, как Назар, конюха таких рысаков не выпестовать никому…

Хмурясь, Нудилин поднялся в коляску и приказал Назару ехать домой. Тот чуть тронул вожжи, и застоявшийся Гнедок рванул с места.

Сыновья барина на поджарых рысаках скакали по бокам коляски.

Вот уже далеко позади остался город Копин, где еще, очевидно, шумела ярмарка. А вот и дорога на две разделилась. Одна в нудилинскую усадьбу вела, до которой еще верст двадцать, вторая — в большое село Воздвиженское, маковка церкви которой отсюда виднелась.

Здесь, при дороге, подремывал от жары и безветрия развесистый дуб, журчал ручеек — давно Нудилиным облюбованное для полдневного отдыха место при летних вояжах.

Сыновья барина к пище почти не притронулись: чуть выпили с устатку — тут же засобирались в Воздвиженское. Там в тот день затевались скачки.

Но старый Нудилин, напротив, пропустил подряд, что с ним редко бывало, несколько чарок крепкого вина и закусил порядком — совсем разморило его на солнце…

На дороге уже нетерпеливо били копытами о землю кони, на которых восседали барчуки. Подойдя к ним, Нудилин достал из кармана сюртука кошелек, туго набитый червонцами. Дал сыновьям по хрустящей бумажке: «На гулянье. Поаккуратней там…»

Он еще долго стоял на дороге, глядя на облако пыли, поднимаемое быстроногими жеребцами. Потом вздохнул тяжело, словно беду предчувствовал, перекрестился на далекую Воздвиженскую церковь и окликнул Назара, хлопотавшего возле коляски, где они только что трапезничали. А тот стелил на траве, в тенечке, войлочную подстилку — барин любил поспать после обеда.

«Вот что, Назар… — У Нудилина то ли от волнения, то ли от спиртного язык с трудом ворочался. — Ты что, всерьез надумал уйти от меня?» — «Надумал», — насторожился парень. «Срок, говоришь, вышел?» — «Вышел». — «А я тебя не отпущу. — Нудилин прищурился, поглаживая свой огромный живот. — Еще год послужишь. А там видно будет…»

Он снова пошарил в своем кошельке, туго набитом хрустящими червонцами. Но, видно, не нашел, что искал, сунул два пальца в карманчик жилетки: «Вот… двугривенный. В трактир сходишь… Весь и расчет, коль уйти захочешь…»

От обиды у Назара потемнело в глазах.

«Значит, расчета не будет?» — «Через год!..» — повысил голос Нудилин. «А если сам уйду?»

Нудилин своей пухлой, но тяжелой ладонью со всего маху ляскнул Назара по щеке: «Холоп!.. Тогда в тюрьме сгною!..»

Назар втянул голову в плечи — не привык перечить барину.

«Уйдешь — под землей разыщут… — Нудилин глянул на двугривенный, который еще держал в руке, и вернул его в карманчик. — Вот так… Принеси-ка подушку мне».

Он по-стариковски подковылял к войлочной подстилке, присел на нее, но не совсем ловко — грузно завалился на бок.

Когда Назар с подушкой в руке подошел к Нудилину, тот, скорчившись, уже сладко похрапывал. К тройному его подбородку через левый край рта стекала жидкая слюна. Чувствуя отвращение к лихоимцу, Назар швырнул на землю подушку и… вдруг увидел на войлочной подстилке кошелек, из которого топорщились червонцы. Нудилин даже не успел закрыть его — так неожиданно сморил сон…

Назар после того, что тогда произошло, не мог припомнить, сколько времени он простоял, глядя, как ему казалось, на несметное богатство — на нудилинский кошелек с червонцами, не решаясь взять их. А когда взял, барин уже валялся на земле с перерезанным горлом…

Через несколько дней Назара поймали, судили за убийство и отправили на каторгу. Он отбывал ее в Томской губернии, на Чулыме, в Бутринском лагере. Летом здесь заключенные ломали камень в карьерах, зимой валили лес…

Через несколько лет, уже после революции, там, на Чулыме, над Назаром однажды не то тешился, не то вроде бы правду говорил одессит Гришка Пастух — тоже каторжанин, трижды судимый за кражу.

«Эй, Назар, — подмигнул он по привычке левым глазом, — а ты зазря на каторге отираешься и незаконно займаешь чье-то мисце». — «Как это зря, я за убийство осужден». — «Да кого ж ты убив?» — «Человека, помещика Нудилина». — «Який же вин чолови-ик?! — закатил под лоб свои плутовские карие глаза Гришка Пастух. — Дурья твоя башка! Вин же був эксплуататор — гнида, ежели оказать по-нашему. Вот и рассуди теперь. Выходит, мы ранише усих революцию почалы робыты. И зараз, по новым временам, тоби полагается ходить в кажаной куртке в революционерах. Так що треба тоби уступити в лагере месце фраеру более достойному, может, давно вже скучающему по нему…»

Назар обругал Гришку пустобрехом, но слова его запомнил и после долгих и мучительных прикидок и колебаний написал прошение в адрес лагерной администрации о том, чтобы было пересмотрено его дело. Он писал, какой кровопивец был помещик Нудилин, как много загубил бедного люда, в том числе и Назаровых голодающих родителей. А в конце прошения дописку сделал: на суде он, знамо дело, каялся и винился, что убил барина, а сейчас не жалеет об этом, потому как стоит за Советскую власть.

После такой добавки к прошению, полагал Назар, его просьба наверняка будет уважена — и до каторжан дошли слухи, что новая власть за бедноту.

Но все вышло иначе. Пришли вскоре в те сибирские края колчаковцы и мобилизовали Назара вместе с другими уголовниками в свою армию. А перед тем обнаружили где-то в хранилищах лагерной администрации прошение Назара, за то и всыпали ему с дюжину горячих плетей — для прочищения мозгов. Но тот не тужил. Напротив: за свою недолгую жизнь не одну злую порку перетерпел, так что эта, колчаковская, вроде шутейной показалась. Мало того, даже бога славил, что легко отделался, что не расстреляли колчаковцы за дурацкую дописку к прошению. И ничего, что под ружье поставили — воевать против своего же народа. Сила-то у Колчака вон какая! Может, он всех под себя подомнет…