В общем, они оба знали, как выжить в тюрьме, на этапе, в лагере. Теперь Рике предстояла ссылка.

Ссылку ей дали вечную — так было записано в приговоре. Отбывать ее предстояло в Красноярском крае, в Сибири, в маленьком селе Бирилюсы.

Рика не волновалась, она же знала: «это — навсегда». Беспокоил ее Левушка.

Разгон был на свободе еще почти целый год. Он даже успел съездить к Рике в Бирилюсы, пожить полтора месяца в крошечной Рикиной комнате «за огромной русской печью в большой, нелепой по нашему среднерусскому представлению избе» (так у Разгона в книге). Они ходили вечерами в гости, или Рика, вернувшись с работы, жарила рыбу, и они закатывали свои бирилюсинские пиры, — они были вместе и наслаждались жизнью «сожителей в незаконном браке», хотя в Рикином уголовном деле Лев проходил уже как муж, а Рика — в деле Льва — как жена. Жили, любили и строили всякие планы о дальнейшей их замечательной жизни в далеком сибирском углу.

О том, что Льва, наконец, взяли, Рика узнала просто: в пятницу, как было между ними условлено, не пришла от Льва телеграмма, потом получила письмо: «Лев заболел той же болезнью…» — написала ставропольская квартирная хозяйка.

На душе у Рики было муторно, но, в конце концов, то, что Льва должны снова посадить, она знала и потому ждала известия о том, куда дадут ссылку ему. А там… Там они уж как-нибудь соединятся, как-нибудь упросят гуманную советскую власть дать им разрешение отбывать свои вечные ссылки вместе.

Лев получил десять лет лагерей. Статья 58/10 — контрреволюционная агитация.

Когда Рика узнала об этом, о том, что не ссылка — срок, лагерь, — она завыла.

Закричала, как никогда не кричала в своей жизни. Она понимала: еще десять лет лагеря Левушке не выдержать — не выжить, у нее же вечная ссылка (выезд из места ссылки, даже временный, приравнивался к побегу и «обеспечивался» 25 годами каторги), значит, и свидания к нему в лагерь не видать.

…Я не могу спокойно писать об этом. Я пытаюсь понять состояние этой, уже не молодой, сорокапятилетней женщины, которая влюбилась — сильно, страстно посреди того лагерного кошмара, которая прожила — не по-человечески, не нормально, но безумно, до истомы, счастливо шесть, или почти шесть, лет, и вот… Вдова — не вдова, жена — не жена, и холодная пустая постель…

А каково было Льву?!

Он кричал на допросе своему следователю Годаю:

«Я еще поживу! Да и в лагере я буду жить! Будь уверен! Буду книги читать, водку пить, спать с вольнонаемными медсестрами да врачами — женами начальников!.. Мне сейчас сорок два года, когда выйду на волю — мне будет пятьдесят два… Я еще поживу!»

Он кричал, но он-то, прожженный зек, доходивший от цинги в тридцать девятом, он-то знал, что это такое — еще 10 лет лагерей.

Пять лет. Пять лет они почти каждый день писали друг другу письма. Все письма Льва Рика рвала — она не хотела, чтобы когда-нибудь, при следующем аресте или новой ссылке, их читали энкаведешники.

Рика вернулась в Москву в пятьдесят четвертом. Лев через год, в пятьдесят пятом. У них не было ни кола, ни двора, ни имущества — буквально ничего. Только 31 год лагерей и ссылок — на двоих.

Когда они расписались, у них не оказалось денег даже на «четвертинку».

Что было потом? Лев писательствовал, Рика печатала на машинке, они растили Наташку. Своих детей Рике заводить было поздно, хотя врачи и говорили ей, что Господь Бог создал ее для деторождения. Но то — Господь Бог, а здесь — советская власть… А детей Рика любила. Получили комнату, потом квартирку — 28 квадратных метров.

В разговоре, в обиходе у них сохранились лагерные слова и привычки. «Пайка», «оправка» — это из повседневного лексикона.

Где бы ни были, никогда не оставляют ключ снаружи, — память о тюрьмах, надзирателях и ключах, закрывавших их в камерах с той стороны — на годы.

Впрочем — «что было потом?» Что было?

Любовь. И наша жизнь.

Потом… Потом грянула перестройка, и Лев Разгон опубликовал свою книку «Непридуманное», которую писал в стол последние двадцать лет. Разгон сразу и как-то оглушительно стал знаменитым.

Они съездили в Италию, в Англию, во Францию… Рика смеялась: «Надо было дожить до 83 лет, чтобы впервые поехать за границу»…

Летом 91-го какие-то киношники затеяли о Разгоне фильм. Повезли его в Бутырки — к той камере, где он когда-то сидел… Лев вернулся оттуда не в себе — плакал.

В Бутырках, по словам Разгона, многое изменилось. В его камере теперь была вода, чтобы умыться, парашу заменил цивильный унитаз, и сидело не 70 человек, как в те, Левушкины времена, а всего 40…

Но когда баландер (человек, раздающий «баланду» — некое месиво, именуемое едой) стал разливать по мискам еду и подавать ее в камеру, Левушке стало плохо.

«Я не знаю, как это объяснить, но я вдруг почувствовал, что я — с ними, с теми, кто сидел в камере… Да, да, они уголовники, они совершили преступление. Но там, в Бутырках, где мир разделен на тюремщиков и зеков… Короче, ощущать себя на стороне тюремщиков я не мог»…

Я как-то спросила Рику: «Когда вас выпустили из ссылки, вы… не боялись, что возьмут и в третий раз?»

«Я и сейчас боюсь», — ответила Рика.

…Я любила наблюдать за ними. Рика после многочисленных переломов ходила трудно, но все равно в фигуре, в повороте головы, в руках, — во всей ней было что-то царское.

Она больше молчала — говорил Лев, и я всегда видела, как, слушая его, улыбались уголки ее губ и глаза: она смотрела на него любовно и чуть снисходительно: «Не петушись!» Дело не в разнице в годах — какая тут разница? — 86 и 83 — просто во Льве действительно много мальчишеского.

Когда они сидели рядом на лавочке, Лев клал руку между ладошек Рики. Они разговаривали с кем-то или друг с другом, и Рика беспрестанно похлопывала-поглаживала Левушкину руку. Так было покойно ей. Так было покойно ему.

Боже праведный! Такая жизнь за спиной — такая тяжелая, долгая жизнь, а все — любовники… «Если есть на свете любовь»… Если есть на свете любовь — они ее избранники. Рика и Лев Разгоны.

В середине декабря 1990 года после того, как Председатель КГБ Владимир Крючков выступил по Центральному телевидению с заявлением, многие западные информационные агентства и журналисты газет в своих корреспонденциях из Москвы сообщили: в Советском Союзе произошел бескровный государственный переворот.

Это была ошибка. Хотя, конечно, подобное заключение казалось вполне логичным, особенно на фоне того, что месяцем раньше Михаил Горбачев сначала публично высказался «за» программу радикальных экономических реформ «500 дней», предложенную группой Шаталина — Явлинского, а потом совершенно неожиданно высказался «против» нее.

«Является ли Горбачев по-прежнему Президентом СССР или он лишь марионетка в руках некоего теневого кабинета?» — спрашивали себя журналисты и политологи. И это тоже была ошибка. Ибо подобное противопоставление в такой стране, как Советский Союз, с таким устройством власти, которое здесь существует, попросту неуместно. Соединительные союзы «и… и» подходят куда как больше. После смерти Сталина все главы государства, и Горбачев не стал тому исключением, были верховными правителями страны и, одновременно, марионетками в руках всегда существовавшего (но в разное время имевшего разную силу и степень влияния) теневого кабинета.

Так что же такое сказал Председатель КГБ, если это вызвало панику — а паника действительно была! — и в интеллигентских кругах в Советском Союзе, и в кругах политиков и советологов за границей?

А сказал он следующее. Некие крайне радикальные политические течения и деструктивные элементы, «обильно питающиеся моральной и материальной поддержкой из-за рубежа»,^{1} поставили своей задачей «окончательно расшатать наше общество и государство и ликвидировать советскую власть». Для советской аудитории, десятилетиями приученной к чтению «между строк», было понятно, что под «радикальными политическими течениями» и «деструктивными элементами» Крючков прежде всего имел в виду национально-освободительные движения в республиках и демократические силы в Центре.