Волны долго носили потерпевших кораблекрушение по пустынному морю. Многие умерли от жажды и голода. Хидетаро выжил. Шлюпку прибило к японскому берегу, старик попал в больницу и только через много дней добрался до Токио.

Хидетаро обивал пороги правительственных учреждений, просил, унижался, уверял всех, что род Одзаки происходит от прославленного сёгуна Токугава, но с Хидетаро никто не хотел разговаривать. Единственное, чего смог добиться старый японец, – ему разрешили свидание с сыном в тюрьме Сугамо.

Оба они старались скрыть волнение при последней встречи. Хидетаро торжественно развернул пакет, принесенный с собой, и передал Ходзуми церемониальное кимоно – черное с белыми иероглифами на рукавах и спине. Такие кимоно люди надевают перед смертью. Хидетаро заказал его в мастерской, перед тем как посетить тюрьму Сугамо. Иероглифы на кимоно обозначали знак древнего рода сёгуна Токугава, к отдаленной ветви которого принадлежал осужденный на смерть Ходзуми Одзаки.

Время свидания было ограничено, и Хидетаро торопился сказать сыну самое главное. Он убеждал его, что ради жены и ребенка Ходзуми должен делать все, чтобы прожить хотя бы лишний день. Весть о смерти Ходзуми причинит им жестокую боль. Нужно отдалить этот час. Пусть Ходзуми подаст прошение на высочайшее имя о помиловании или обжалует приговор. Ходзуми пообещал отцу выполнить его просьбу, хотя не верил, что это может изменить приговор суда.

Прощаясь с отцом, Ходзуми просил его заехать к Эйко, взять у нее письма, которые писал ей из тюрьмы. В них сказано все, что хотел он сказать близким.

Время истекло, и тюремщик сказал, что свидание закончено.

Приговоренного к смерти Ходзуми Одзаки увели обратно в камеру. Он растер тушь на каменной дощечке, капнул несколько капель воды, взял кисть и начал писать. Ему хотелось запечатлеть на бумаге последнюю встречу с отцом.

«Наконец мне разрешили встречу с отцом, – писал он. – С торжественным чувством, с каким предстают перед верховным судилищем, стоял я перед отцом. Я надеялся, что смогу держаться спокойно, но при виде отца меня охватило волнение, с которым я не мог справиться. Я попросил у отца прощение за причиненное горе и пожелал ему здоровья и долгих лет жизни.

Зная, что это последняя наша встреча, я пристально глядел на него, не отрывая глаз. Он показался мне еще довольно бодрым, и это успокоило меня. Мне доставило маленькую радость, что ему подошло мое пальто, которое я отдал ему, понравился галстук, который ему подарил. Волосы у отца стали совсем седые, но слышит он еще хорошо. Мне вспомнилось, как на Формозе всегда хвалили его слух и говорили, что хороший слух – признак благополучия и долголетия.

Я провожал глазами согбенную фигуру отца, пока он не скрылся за дверью, сопровождаемый тюремными надзирателями».

Прошло еще полгода, и кассационный верховный суд утвердил приговор, не найдя смягчающих обстоятельств. Все эти месяцы отец Ходзуми Одзаки жил в столице. Он истратил все свои деньги, голодал, ждал. Теперь иссякла последняя надежда. Когда божественная принцесса Коноя Модзакура-химэ пришла с юга, превратив бутоны на деревьях вишни в прекрасные цветы, когда для всех наступил праздник сакура, в эти дни разбитый непомерным горем Хидетаро вернулся в свой одинокий дом на Формозе. Здесь тоже праздновали большой матсури – праздник вишни, но, вместо ветки цветущей сакуры, на калитке своего дворика Хидетаро увидел надпись: «Отец врага народа, изменника родины»...

Он молча вошел в дом, снял с плеча дорожную корзину, поднял крышку, достал пакет, в котором лежали копии писем сына к невестке Эйко, и принялся их перечитывать. Письма успокоили его. Нет, сын не может быть изменником родины! У него было большое сердце, переполненное любовью. Пусть люди прочтут эти письма, и они узнают, каким был Ходзуми! Хидетаро издаст эти письма и назовет их словами Ходзуми, обращенными к Эйко: «Любовь, подобная падающей звезде». А если боги не дадут ему сил осуществить задуманное, пусть это сделает младший сын – Ходзуки... Так решил старый Хидетаро Одзаки.

А в тюрьме Сугамо после утверждения приговора снова потянулись томительные дни. Каждый день для осужденных на казнь мог быть последним. И так продолжалось много месяцев.

Рано утром 7 ноября 1944 года в одиночную камеру Ходзуми Одзаки вошел начальник тюрьмы. Одзаки что-то писал, склонившись над дощатым столом. Он поднял голову. Позади начальника тюрьмы он увидел стражу и все понял.

– Себун?[1]– спросил он.

– Да, – ответил начальник тюрьмы.

– Могу ли я дописать письмо?

– Я подожду...

Ходзуми склонился над последней страницей недоконченного письма. «Я хорошо знаю, – писал Одзаки, – что родные сетуют на меня. Они считают, что я совершил нечто дикое и невероятное, что с моей стороны жестокий эгоизм не только перестать думать о себе, но и пренебречь счастьем жены и ребенка. Возможно, они по-своему правы. Но я слишком отчетливо видел недалекое будущее, я был так поглощен этим, что у меня не оставалось времени заботиться о себе и своей семье. Точнее даже, я не считал это нужным. Я был глубоко убежден, что, посвятив себя служению идее, выдвинутой жизнью нашего поколения, я служу высшим интересам – и своим и своей семьи.

Я хочу повторить снова: «Раскройте шире глаза, вглядитесь в нашу эпоху!»

Кто сможет понять веление времени, уже не станет ни завидовать другим, ни вздыхать о несчастье своей семьи. Моя работа позволяла мне увидеть будущее, постичь его, и это было самым близким и дорогим моему сердцу. Пусть меня этим и помянут. Это я и прошу вас передать всем».

Ходзуми Одзаки поднялся из-за стола. Он облачился в черное, церемониальное кимоно с белыми иероглифами.

– Я готов, – сказал Одзаки.

Начальник тюрьмы поклонился и пропустил осужденного вперед. Его увели. Начальник тюрьмы прошел в одиннадцатую камеру на втором этаже. Поклонившись узнику, он деловито спросил: правильно ли он называет имя заключенного – Рихард Зорге?

– Да, я Рихард Зорге. – Он поднялся с табурета, на котором сидел с книгой в руках.

– Сколько вам лет?

– Сорок девять.

Начальник тюрьмы уточнил адрес, по которому Зорге жил в Токио до ареста, и, удостоверившись официально, что перед ним именно он – осужденный на казнь, церемонно поклонился еще раз.

– Мне вменили в обязанность, – произнес он, – передать вам, что вынесенный вам смертный приговор по распоряжению министра юстиции Ивамура сегодня будет приведен в исполнение... От вас ждут, что вы умрете спокойно.

Снова традиционный поклон, на который Зорге ответил кивком головы.

– У вас будут какие-либо распоряжения? – спросил начальник тюрьмы.

– Нет, свою последнюю волю я изложил письменно.

– Вы хотите сделать последнее заявление?

– Нет, я уже все сказал.

– В таком случае прошу следовать за мной.

– Я готов, – спокойно ответил Зорге.

Это была мелкая, подлая месть – казнить коммуниста в день его большого праздника...

Рихард вышел из камеры. В гулких коридорах тюрьмы удалялся топот его тяжелых ботинок. В тюрьме Сугамо наступила тишина...

Рихарда провели через двор в тесный кирпичный сарай. Здесь его ждали прокурор, палач и буддийский священник. Рихард Зорге сам стал под виселицу на люк, сделанный в полу. Он поднял по-ротфронтовски над головой кулак и громко произнес по-русски:

– Да здравствует Советский Союз!.. Да здравствует Красная Армия!..

Палач накинул петлю.

Было десять часов тридцать шесть минут утра по токийскому времени. В Москве – на шесть часов меньше. На предрассветных улицах советской столицы проходили войска Красной Армии, орудия, танки подтягивались к Красной площади для участия в Октябрьском параде.

Близилась победа Вооруженных Сил Советского Союза над германским фашизмом, победа Красной Армии, в рядах которой состоял и коммунист-разведчик Рихард Зорге...

Было 7 ноября 1944 года.

Тело казненного Рихарда Зорге зарыли на кладбище Дзасигатани – кладбище невостребованных трупов, как называли это мрачное, заброшенное место на окраине Токио.