– начала новый рассказ бабушка, но мельком увидав часы, спохватилась.

– Ох, силы небесные, заболталась. Мне ведь с сегодняшним ночным дальше. Вот если б вы меня до вокзала проводили, Борис Викторович.

Брешковская поднялась. Когда вставала, Савинков заметил, что стара уж бабушка, пересидевшие кости подняла с трудом.

– Вы куда же сейчас, Катерина Константиновна?

– В Уфу. Там много народу. Есть и из марксистов, Ленин, Крупская. Только, ох уж не люблю, грешница, я этих механиков, не нашего поля ягоды, не нашего, – говорила бабушка, надевая сибирскую мужскую шапку с наушниками.

Началась весна. Снега пошли таять голубыми ручьями. В апрельский голубой день уехала Вера. Савинков ходил к пристаням говорить с архангельскими рыбаками, об Архангельске, о кораблях в Норвегию. Присматривался, нет ли подходящего. Даже пил с рыбаками водку в трактире Проскурятина. Но толком рыбаки ничего не рассказали. А время шло. Ждать было трудно. Савинков без обдумыванья решил бежать в понедельник.

В широком, английском пальто, на рассвете вышел он из дому. На ходу, в утреннюю свежесть сказал: «начинается».

На вокзале с чемоданчиком прошел в купе первого класса. Как бы отвернувшись, наблюдал в дверное стекло платформу, закрываясь «Новым Временем», пока не ударил третий звонок. Из отходящего поезда Савинков высунулся. На платформе в синих рейтузах ходил спокойно жандарм. Начальник станции медленно шел в служебную.

А навстречу уже побежали ели. Окно наполнялось прелью просыпающихся лесов. Свежесть мешалась с гаревом дудящего паровоза. Савинков был похож на англичанина, ехавшего на архангельские лесопильни.

Но когда рельсы стали раздваиваться и по сторонам замигали дощатые домики, у Савинкова екнуло сердце. «Не запереться ли в клозете, из окна буду видеть всю платформу?» Поезд шипел тормозами. «Ерунда», – сказал Савинков, идя по коридору.

В буфете 1-го класса под пыльной пальмой Савинков крикнул: – Кофе и сухарей!

– Когда отходит пароход на Печеньгу? – спросил англичанин лакея, поднесшего кофе.

– На Печеньгу-с сегодня в 5.15.

– Через час?

– Так точно.

– Сколько езды до пристани?

– Минут пятьдесят.

Савинков бросил рыжий рубль и кинулся к выходу. Извозчичья кляча вскачь шла по архангельской площади.

– Да скорей же! – кричал Савинков.

У пристани был виден дымивший трубами пароход с золотой надписью над клюзом «Император Николай I-й». По сходням шли люди. В кассе, не торопясь, плавали пухлые руки барышни-кассирши.

– Скорей, барышня, пароход отходит! Руки выкинули билет, отсчитывая сдачу. За минуту до отхода, в давке, на сходнях Савинков скользнул на пароход.

«Запереться?» Савинков повернул ключ каюты. Минута длилась, как год. Низким, пронзительным гудом заревел «Император Николай I-й» и архангельские берега начали медленно отходить…

Центр партии социалистов-революционеров был у кресла Михаила Гоца. Гоц огонь и совесть партии. Худой, с вьющейся из-под шеи, добролюбовской бородой и библейскими глазами, Гоц несколько лет сидел в кресле. Кресло его возили на колесиках. Шестилетняя каторга Гоца началась избиением политических в Средне-Колымске. После избиения у Михаила Гоца появилась опухоль на оболочке спинного мозга.

Когда Савинков позвонил на женевском Бульваре Философов в квартиру Гоца, у кресла сидели: – теоретик партии с шевелюрой рыжих волос и косящим глазом В. М. Чернов, Е. К. Брешковская и светло-русый студент с экземой на приятном лице Алексей Покотилов.

Входя, Савинкову показалось, что кто-то болен. И рыжий человек, очевидно, врач.

– Батюшки! Михаил Рафаилович! вот он беглец то наш! – бросилась Брешковская и с Савинковым крепко расцеловалась. – Вот он! – тащила его к креслу Гоца.

Гоц приподнялся, с улыбкой светящихся глаз смотря на Савинкова, протянул больную сухую руку.

Рыжий широкий человек отошел, не выражая никакого восторга.

– Да, не теребите его, бабушка, дайте умыться, прийти в себя, – ласково сказал Гоц. Покотилов поправил Гоцу подушку.

Умываясь в соседней комнате, Савинков слышал, как заговорил «врач».

– Ну, прощай, Михаил, тороплюсь – говорок был рядческий, быстренький с кругленькими великорусскими интонациями.

– Да куда ж ты, Виктор, он расскажет много интересного.

– Другой раз послушаю – засмеялся быстреньким смешком рыжий человек. И тяжелыми шагами вышел в переднюю.

Чувство Савинкова было, словно, он приехал в семью. И Катерина Константиновна не каторжанка, а действительно бабушка, вынувшая из комода мохнатое полотенце.

Облокотясь на ручку кресла, Гоц не сводил глаз с сидевшего перед ним Савинкова.

– Ваше имя Борис Викторович? – улыбался он. – Ну, вот что, Борис Викторович, хоть все мы тут свои, о делах поговорим завтра, выберем время, а сейчас расскажите беллетристику, как бежали, как всё это удалось. Вы когда из Вологды?

– Из Вологды 3-го – начала Савинков. Но в этот момент в комнату вошел невысокий шатен, в штатском платье, худой, в пенсне.

– А, Владимир Михайлович! Знакомьтесь, товарищ только что бежал из ссылки.

– Зензинов, – сказал молодой человек.

– Савинков.

– Да рассказывайте же, Бог с вами совсем! – заторопилась Брешковская.

Савинкова никто не перебивал, он был изумительный рассказчик. Смешно обрисовал Вологду. Рассказал, как чувствовал себя до Архангельска англичанином. Как гнал извозчика, обещая дать по шее. Как его мучили пухлые руки кассирши. Тут все смеялись. Как заперся в каюте. Каково Белое море. Каковы норвежские фиорды. Как пришли таможенные чиновники, которых принял за жандармов. Тут опять все смеялись. Как поразили его норвежки грандиозностью форм. Гоц по-детски заливисто захохотал, твердя: – «нет, это вы преувеличиваете, я в Норвегии бывал, это вам такие попались». – «Да, ей Богу, Михаил Рафаилович!» И семья с отцом Гоцем и бабушкой Брешковской радовалась, что прибежал талантливый, энергичный товарищ.

Было поздно, когда Савинков с Покотиловым и Зензиновым вышли из квартиры на Бульваре Философов.

– Мне всё кажется, я в Вологде, а это только так, – декорация. До того всё отчаянно быстро.

– Это далеко не Вологда, – сказал Покотилов.

– Ночевать пойдемте ко мне. Я тут недалеко – и в словах Зензинова Савинков ощутил уважение.

– Пойдемте, – сказал он. – Спать хочется чертовски.

На утро, когда Савинков опять пришел к Гоцу, Гоц сидел в медицинском кресле посреди комнаты.

– Как спали на новосельи? А? Лучше чем в Вологде с вашим Щукиным?

Савинков увидал при свете дня, как бледны руки Гоца, как немощно худое, мертвое тело. Живы лишь юношеские, еврейские глаза, взятые от другого человека.

– Бабушка говорила, вы хотите работать в терроре, Борис Викторович?

– Да, в терроре.

– Но почему же именно в терроре? – заволновался Гоц. – Это странно, почему не в партии вообще, если вы ей сочувствуете?

– Об этом говорить трудно, – сказал с заминкой Савинков и заминка Гоцу понравилась. – Если надо, я буду работать и в партии, но мне хотелось бы в терроре.

Блестящие глаза Гоца крепко навелись на Савинкова.

Савинков чувствовал: – он Гоцу нравится и Гоц ему верит.

– Давайте немножко повременим, Борис Викторович. Поживите в Женеве, познакомьтесь с товарищами, я поговорю с кем надо. А вам в первую голову надо познакомиться с Черновым и с «Плантатором» Иваном Николаевичем.

– Кто это «Плантатор» Иван Николаевич?

– А вы его увидите.

Теоретик партии социалистов-революционеров, изобретатель идеи социализации земли в России, Виктор Михайлович Чернов жил в Женеве. В части прекрасного швейцарского города, подходившей к озеру. Из кабинета Виктора Михайловича открывался живописный вид на синеголовые горы.