И теперь… Теперь что со мной происходит? Ничего, только маленькое расширение вниманья. До сих пор я с необыкновенной остротою вниманья суживал его в одной точке, только в себе — этом теле, теперь — поднял голову, вспомнил, что есть же у меня еще многое: руки, ноги, вот этот мой щупалец — таксик, спящий в углу, вот этот мой щупалец — земля, кувыркающаяся под моими ногами…

Что я такое? И прежде уже, если б спросили меня, я затруднился б ответить. Вот — рука. Я это или не я? С одной стороны, это я. Чувствую руку, переживаю ее изнутри, если ударю ею об стол, мне будет больно. Я обнимаю как-то и руку, и ногу, и тело. Но отрубите мне руку. Уничтожился я? Нет. Сократился, чего-то лишился, обеднел, но не исчез. Я — как центр — сохранился. Рука — это не я, но мое. И вот, начинайте теперь. С одной стороны, расширение: моя рука, моя голова, мое тело. Дальше: мои брюки, лампа моя, моя комната. Ведь лампа моя? Я обнимаю, включаю ее в себя, видя ее своими глазами. Разобьется она — во мне что-то изменится. Вспыхнет особенно ярко — мне будет больно. Также, как и рука: не я, но мое. Моя лампа, моя комната, мои звезды, мой мир.

Теперь с другой стороны: начинайте сужение. Рука — моя, но не я. Звон в ушах — у меня, но не я. Мысли — мои, но не я. Где же я? Всё только окружает, прикасается, липнет ко мне, всё — снаружи, но не внутри у меня. Отняли руку. Я обеднел, но не рассыпался. Отняли глаз, отняли шум в ушах… Еще и еще — с каждым разом я беднею, сужаюсь, но все-таки «я» — налицо, смотрит откуда-то из середины, сжалося в точку и смотрит. Всё отнимите — останется точка какая-то «познавательность», безличная, голая, геометрическая точка: что-то и вместе ничто…

Что же такое я? Точка — центр или окружность, всё обнимающая? Что за странная растяжимость? Как резина: то сожмется до точки, то стянется, обнимает весь мир. Я — и окружность, и центр одновременно… Я — всё. Вся система. Центр, окружность и радиусы. Я — единство всей этой системы.

И вот было единство: руки, ноги, тело, глаза. И немножечко: комната, лампа. А теперь? Теперь так немного усилился. Радиусы раскалились сильнее. И единство расширилось: те же руки, и ноги, и лампа, и плюс еще таксик в углу…

Таксик в углу… Прежде тоже был таксик, но теперь… Дело вот в чем.

В течение описываемого переживания присутствовала одна замечательная особенность. Это было полное совпадение представления с переживанием. Теперь я пишу хладнокровно: таксик есть мое ответвление, щупалец. Тогда я не успел еще осознать эту мысль, как уже ощутил таксика своим ответвлением, точно так, как я ощущаю руку свою или ногу. Я сделался таксиком. Не теряя себя, даже все время оставаясь центром системы, я, кроме того, сделался таксиком. Я почувствовал тело его на себе. Вот лежу в углу, на подстилке, глаза закрыты, тепло. Я сплю, вижу сон. Мелькает трава: кажется особенно высокой и пышной: ведь она куда выше моей головы. Я бегу, задние ноги упруго бросают, трава хлещет по носу. Что-то темное, вот там: мне надо догнать… Оно убегает. Я бегу…

Потом — просыпаюсь. Странной кажется привычная комната с высоты двадцати сантиметров над полом. Столы, стулья видны снизу высокими арками, крышами. Комната как-то площе и больше. Зал, где ножки стульев — колонны, шкафы — огромные, уходящие к небу постройки. Я гляжу из-под своего одеяла и не могу понять, что со мною происходит. Эта странная связь с тем привычным человеком возле стола… Почему комната видна сразу с двух точек? С обычной, моей, собачьей и еще с какой-то другой — где всё так необыкновенно ярко, светло и отчетливо ясно, где глаза смотрят с такой вышины, словно я забрался на стол, где в голове бегут такие странные вещи.

Это было удивительно: видеть себя самого глазами рыжего таксика. Я сидел смутным, пахучим силуэтом возле расплывчатого, словно сквозь туман пробивающегося, лампового ореола… Сидел огромный, привычный, уютный. Ведь уютно позднею ночью, проснувшись на теплой подстилке, высунуть из-под одеяла свой нос, ощутить привычный и уже не мешающий запах табачного дыма, хозяина комнаты: увидеть хозяина — вот он сидит, стережет, за ним, как за стеною, никто не обидит… Всё спокойно, всё как всегда, всё уютно…

Продолжалось это недолго. Через минуту таксик спал уже снова, а я… Мое внимание было далеко.

Почему я попал именно в Вену — не помню. Вероятно, была какая-то ассоциация, теперь позабытая. Может быть, образ «земли под ногами», скользнув по большому глобусу, который мы себе представляем при слове «земля», — остановился случайно на знакомом мне городе. Вена. А отсюда всплыла и Верницкая — единственная моя знакомая в Вене. Цепь представлений, приведшая к ней, мелькнула и скрылась. Я застал себя уже в ее комнате, в ней. Я сидел и смотрел глазами Верницкой, в ужасе, в страхе, в недоумении.

И действительно странно! Бедная девочка. Вы лежите в постели, читая роман, дочитывая главу, собираясь уже потушить свет и заснуть, как вдруг безо всякой последовательности…

Я сознавал Верницкую, и она сознавала меня. На пару минут мы стали одним существом. Она знала отлично, что со мной происходит, но это было настолько внезапно… Я понимаю вполне, что после подобной встряски можно заболеть воспалением мозга. Вы вдруг расширяетесь, разрываетесь надвое. Была одна комната, стены, обои, столик ночной, репродукции возле постели: Беклин и…

И вдруг: еще одна комната, вы в чужом теле да еще в таком, с которым Бог знает что происходит, ни вы, ни он не можете хорошенько осмыслить… Вы чувствуете, что ваше тело расплавлено электрическим током невиданной мощи, что вы поднялись куда-то, парите высоко над действительностью. И всё это — раз-два — и погасло. И снова по-прежнему: комната, книжка, Беклин и… Вы лежите, как с неба свалившаяся… Есть от чего заболеть…

Одновременное пребывание в двух существах. Здесь, у себя, и в Вене, в теле Верницкой. Словно глядишь в стереоскоп, в который вклеены две различных картинки. В глазах одновременно два пейзажа. Один покрывает другой, переплетаются. Происходит явление, которое психология называет «борьбой двух полей зрения». Чуть перенесется внимание на один пейзаж — он выступает, забивает другой. Внимание утомляется, всплывает другой. Этот первый бледнеет, стушевывается. И так без конца, ни один не в силах победить окончательно, борясь, перемежаясь, сменяясь.

В случае с Верницкой доминировал я. От меня исходил главный ток, нас связывавший. Но все же была эта борьба точек зрения. То я чувствовал себя больше собой, то Верницкой. Страх Верницкой, мои любопытство и злорадная властность сплетались в нашей душе. Порою всё становилось двойным: комнаты наседали одна на другую, как на фотографии с двумя отпечатками. Стена моей комнаты, более близкая, пересекала умывальник Верницкой. Сквозь мою стену призрачно темнели ее подоконник, окно. Кровать Верницкой перекрывалась столом, ножки стола пропадали в кровати. Тело наше также становилось двойным. Я чувствовал, как шевелились мои четыре руки, ощущал ноги — одну пару в прохладном прикосновении к простыне, другую — на полу под столом. Самыми страшными были мои волевые акты, выполнявшиеся телом Верницкой. Помню, у нас получилась даже немая борьба: Верницкая в страхе хотела потянуть на себя одеяло, а я из простого мальчишества; просто, чтобы показать свою силу, ее не пускал. Рука дергалась, хваталась за воздух. Я победил. Я загнул ее руки за спину, заставил взяться кистями одну за другую и лишь тогда отпустил их.

Вышел я из Верницкой также неожиданно, как и вошел. Я заинтересовался мальчишкой-газетчиком. Кажется, это было тоже в Вене, может быть, у нее под окном. Одно мгновение я бежал по улице, размахивал пачкой газет. «Berliner Illustrierte», «Die Woche»!

Потом я остался один, у себя за столом.

«Пространство и время — несомненные фикции». Я могу представить себе, что нахожусь… Ну, скажем, в чем-то, похожем на телефонную будку. На ушах моих — приемник, наушники, на глазах — телевизор. Допустим, что какими-то еще неизвестными аппаратами воспринимаю я также и остальные донесения чувств. Допустим, на коже моей — не только на коже, но внутри, по всему телу, от мускулов и нервов — сеть проводов, от каждой точки которой уходят провода вдаль, туда же, куда и телефонная проволока, телевизор и прочее. В носу у меня аппарат, сообщающий запахи, во рту — вкусовой. Особыми приспособлениями, нажимая здесь, в моей будке, какие-то кнопки, я могу поворачивать, двигать всю систему приемников, от которых донесения я получаю. А они находятся где-то за тысячу верст… И еще: Допустим, что, кроме этой системы податчиков ощущений, я ничего не имею…