— Радек.

— Господин Радек, это администратор. К вам пришли.

— Кто?

— Ваша мать. Соединяю.

— Подождите!

— Да, слушаю вас.

Виктор помедлил. Потом сказал:

— Вероятно, это — плохая шутка. Моя мать умерла.

— Простите, что?

— То, что слышали.

— Мне очень жаль, господин Радек, но я не мог…

— Ничего.

Виктор положил трубку. Когда он обернулся, то увидел перепуганное лицо Наташи.

Врач сказал, ей надо больше двигаться. Врач, конечно, идиот. Кто ей без конца советовал соглашаться на операцию? А теперь, через три месяца после операции, она все еще не может без костылей.

«Такой сложный процесс выздоровления требует времени, госпожа Радек. Попробуйте подойти к ситуации не так пессимистично».

Подойти, очень смешно, когда она едва в состоянии двигаться! И чему их только учат! А еще «мерседес» у входа и вилла в Целендорфе! Если бы она давала такие советы своим клиентам, сегодня у нее не было бы даже мопеда. Но врачам все нипочем. Они могут советовать и ставить диагнозы, как им вздумается, а вечером все равно поедут домой на «мерседесе». Не то чтобы у нее был плохой автомобиль. «Вольво». Но она его заслужила. И кроме того, марка автомобиля ей конечно же совершенно безразлична. Во всяком случае, не за это она боролась всю свою жизнь. Да, боролась!

Фрау Радек в нерешительности остановилась перед входной дверью, возле которой висели ключи. Ну так взять машину или идти пешком? Даже если врач — идиот, может, немного движения действительно пойдет ей на пользу. Кроме того, при ходьбе у нее будет возможность еще раз спокойно обдумать все, что она собирается сказать Виктору. Как раз в связи с нападением на Америку. Все-таки будет война. Война! Какой ужас! Весь мир в опасности! Значит, и Виктор. И она. На фоне этого все остальное делается таким мелким. И потом, в городе никогда не найдешь места для парковки.

Она не взяла ключи от машины, повернулась к шкафу и надела пальто. Итак, пешком. Конечно, ей будет больно. И люди будут глазеть. Вон идет хромая старуха. Ну и пусть глазеют. На людей она никогда не обращала внимания. А они ведь всегда глазели. Например, тогда в 72-м, когда она открывала магазин «Бандьера росса» в Шарлоттенбурге: стоило ей только повесить вывеску над входной дверью, тут же появился первый сосед:

— И что это значит?

— Красное знамя.

— Ага. И что, сегодня это покупают?

— Это магазин пластинок.

— А я подумал… Название немного сбивает с толку.

— Ничего, скоро о нас все узнают.

— Чего-нибудь классического у вас, вероятно, нет? Понимаете, я люблю классическую музыку.

— Есть.

— Но, пожалуйста, не русскую. Она для меня слишком печальна.

— У нас не только русские композиторы. Кроме того, у нас вы можете заказать все, что угодно.

— Тогда хорошо. Но вот название… я бы еще раз подумал. Понимаете, это же символ, а значит, ничего общего с пластинками не имеет.

Так оно и пошло в первые месяцы, изо дня в день. И это еще было ничего. Четыре раза ей разбивали витрину, семь или восемь раз бросали в магазин бомбы с вонючей смесью, годами снова и снова пачкали фасад. А эти туристы из Нюрнберга, или Пассау, или еще откуда-то! Стоят, качая головами, перед большой красной звездой из неоновых трубок и во все горло возмущаются, мол, разве «такое» не должно караться законом, особенно если вспомнить Берлинскую стену и ежедневную угрозу ввода русских войск. Но все это не могло ее сломить. Двадцать восемь лет она держала «Бандьера росса», и левые по всей Германии знали ее магазин. И все еще его помнят. Часто на улице почти незнакомые люди говорят ей, как жаль, что «Бандьера росса» больше нет, а на его месте — сотый магазин итальянских деликатесов. А ведь у нее было преимущественное право на аренду, но итальянец, да и не итальянец, кстати, а сириец, просто больше заплатил. Разве ее вина, что сегодня больше нет молодых людей, у которых достанет мужества и нравственного чувства, чтобы держать политически ангажированный магазин пластинок?

Правда, это раньше люди заговаривали с ней на улице. А в последнее время почти что нет. Ну это и понятно, с ее костылями: беда кажется заразной.

Приволакивая ногу и тяжело обвисая на костылях, фрау Радек спустилась по лестнице. В парадном она заглянула в почтовый ящик. Одна реклама. Как быстро ее забыли. Раньше она специально давала только адрес магазина, чтобы почтовый ящик не лопнул. Множество маленьких фирм, выпускавших пластинки, музыканты, которым она помогала, а некоторых и открывала (в конце семидесятых — начале восьмидесятых у авторов песен со всего мира был даже собственный лейбл «Бандьера росса»), организаторы концертов, Дом всемирной культуры — все они засыпали ее приглашениями и благодарственными письмами. А теперь… Она такой никогда не была. Она никого не забывала и до конца заботилась обо всех. Например, о Маргарите, последней своей служащей. Ну ладно, магазин ей оставить она не могла, хотя Маргарита этого и хотела. Маргарита — такое робкое, мечтательное создание. А для магазина нужны деловые качества — ухватить, вырвать, добиться. Уже через три месяца, самое позднее, Маргарита перестала бы справляться, а от этого она должна была оградить и Маргариту, и магазин. Неужели дать своему любимому детищу под конец обанкротиться, как какой-то овощной лавочке? Кроме того, у Маргариты не было ни пфеннига, чтобы внести аванс. Но зато она много сделала для будущего Маргариты, проводила с ней целые вечера, приглашала ее выпить и втолковывала, что если хочешь чего-то добиться в жизни, то надо бросить наконец своего друга, который воображает себя музыкантом, а сам только принимает наркотики и произносит высокопарные речи. Она дошла даже до того, что привела в пример собственного сына.

— Посмотри на Виктора. Послушай его музыку. Его тексты. И хоть я и мать, но должна сказать: искусство приходит благодаря труду, а этого Виктор никогда не понимал. У него есть талант, согласна, но одного таланта мало… Он говорит, что это панк-рок, что-то вроде «Тоте хозен» — ну-ну. Я знаю, как начинался панк-рок, тогда, когда появились первые пластинки из Англии. Так вот, это совершенно другое! Потому что он мало работает.

— Это в панк-роке-то?..

— Да, и панк-рок — тоже искусство, а искусство не для лентяев.

— Но, мне кажется, Виктор имеет успех и зарабатывает много денег…

— Пока да. Но подожди, мода изменится. Вот тогда он никому не будет нужен со своими песнями, вроде «Любимая, давай еще немного выпьем» или «Прошу, никогда не причесывайся». И это шлягеры. А темы! Никаких амбиций, ничего. И потом, разве в сорок лет еще поют такое, под два аккорда? Да они все от него отвернутся! И он сразу же поймет что почем! Ну, иногда еще какой-нибудь концерт в Дармштадте или Ройтлингене, а так — будет жить на страховку и просить милостыню.

— Да, конечно, но… Он ведь делает то, что любит, правда?

— То, что любит! Делай то, что любишь, когда состаришься и станешь никому не интересен.

— Но как же можно заранее… То есть если все время так думать, то…

— То что? Тогда не прячешься от реальности и ко всему готов — все просто. Но я вовсе не собиралась говорить о своем сыне.

— Да ты часто о нем говоришь.

— Потому что я беспокоюсь. Только поэтому. Он же ничего не хочет слышать. Он думает, что так будет всегда: успех, деньги, и плевать на то, что говорит мать…

— Я не знаю, но… Ну, я была бы рада, если бы мой парень хоть раз наплевал на то, что говорит мать…

— Ладно, я ведь не так часто вижу твоего друга. Но впечатление, какое он производит… Во всяком случае, ты должна ему помочь добиться большего.

— Ох, думаю, мне совсем не хочется этого. Я, в конце концов, его подружка, а не… Понимаешь, любовь и помощь, мне кажется, это все-таки разные вещи.

— Да нет, особенно, когда любишь. Да и вообще. Всем нужна помощь. И совет. Я всю свою жизнь всем помогала.

Когда фрау Радек отошла от почтового ящика и собралась выйти из парадного, какая-то машина загородила дорогу. Шикарный «опель», это соседа с пятого этажа. Причем безработного. Он специалист по компьютерам, уволен три месяца тому назад. Но продолжает ездить на своем шикарном «опеле»! Наверно, это для него важнее всего. Вот начнется война, тогда он попляшет. Цены на бензин и вообще.