Иногда Стасу казалось, что большая часть Ордена — это его электронная почта. «Инициативная творческая группа» набирала популярность, со страшной скоростью распространяясь по всей территории России. Ежедневно Стасу приходили десятки, сотни писем — ему писали координаторы отделений, члены этих самых отделений, просто заинтересованные и не очень люди. Давно уже речь не шла о книге и идеологии Ордена. Люди называли себя — «аарн», даже примерно не представляя себе, о чем идет речь. Но Стасу верили, верили фанатично. Любое его слово воспринималось как закон, каждое высказывание становилось аксиомой. И Стаса это пугало.

Но была и хорошая сторона. Ведь, по большому счету, не так уж важно, работали с детскими домами и школами, больницами и богадельнями, приютами, отдельными многодетными семьями и одинокими стариками Крылатые Аарн или же просто добрые люди, готовые тратить свое время, силы, деньги на помощь тем, кто в этой помощи нуждался, и не получать взамен ничего, кроме чудовищной усталости, истрепанных нервов и настоящего душевного удовлетворения от доставленного обездоленным счастья. Главное, что они делали. Даже если не мечтали о Крыльях и Небе. Они — делали.

И это в любом случае было правильно.

Вот только ощущение ошибки с каждым днем становилось сильнее, несмотря на то что жизнь стремительно летела вперед, хорошея с каждым днем. Стас прекрасно сдал зимнюю сессию, удивив половину преподавателей и г-на ректора, уже собиравшегося готовить отчисление злостного прогульщика. Питерская — она же основная — часть Ордена за прошедшие год с лишним успела стать семьей — сказалось то, что почти все свободное время ребята проводили вместе, отдыхая ли, работая ли, учась ли. По России функционировало еще четыре отделения — в Москве, Нижнем Новгороде, Архангельске и Калуге, еще в нескольких городах собирались группы.

Алексей полностью оправился от пережитого, и ему уже не снились кошмары. И он, пожалуй, был единственным, кроме Стаса, кто тоже ощущал, что что-то не так. Правда, у Лешки эти ощущения приняли другой вид — ему периодически казалось, что на него смотрит кто-то, смотрит недобро и многообещающе.

В остальном же все было хорошо. Хорошо настолько, что Стас иногда просыпался ночью в холодном поту, всей кожей ощущая нависшую беду.

Однако время шло, а жизнь летела и хорошела. И постепенно Ветровский перестал обращать внимание на это гнетущее чувство близящегося краха.

А зря.

Его разбудила музыка.

Нет, не так.

Коста спал и слышал музыку. Странную, непривычную… или просто очень давно забытую. И правда, когда он в последний раз слушал музыку? Еще до трансформации, это точно, но насколько до? Несколько дней, месяцев или лет? Или он перестал слушать тогда, когда отказался от человеческого пути, выбрав путь зверя — в наихудшем смысле этого слова? Нет, конечно же, бизнесмен Константин не отказывал себе и в эстетических удовольствиях, но никогда не слушал песен со словами, которые понимал. Итальянские оперы — пожалуйста. А вот русский рок, «металл», бардов и менестрелей — никогда. Его мутило от первых же звуков, а строчки, если он случайно вслушивался в них, вызывали головную боль. Слишком резким был контраст между тем, о чем пела такая музыка, и тем, что представлял собой он сам.

После трансформации уже не Константин — Коста сам лишил себя музыки. Как и любого, абсолютно любого времяпрепровождения, не несущего непосредственной практической пользы его делу, его служению, его искуплению. Он знал, что после Катастрофы почти исчезли рок-группы, музыканты-металлисты, барды, исполнители простой, незамысловатой, но наполненной глубочайшим смыслом авторской песни. Знал — но и только. Сам же забыл все то, что когда-то вызывало боль и омерзение, — он только после понял, что омерзение было направлено на самого себя, оттого и больно было нестерпимо.

А сейчас Косте снилась музыка, гитары и голос, сильный и гордый. Сначала — тихий перезвон струн, спокойная мелодия, задевающая что-то более глубокое, чем можно предположить, и негромкий голос:

А потом — резкий, но гармоничный переход: жесткие гитарные риффы, четкий ритм баса — и снова голос, голос, и слова:

Больше всего Коста не хотел просыпаться. Музыка рвала душу, боль выжигала изнутри, хотелось упасть на колени, сжаться в комочек и кричать, кричать от невыносимой муки осознания утраченного, выброшенного, ставшего ненужным, но не переставшего при этом быть жизненно необходимым. Но эту боль требовалось выдержать, пережить и вновь подняться — уже свободным. Помнящим.

Крылатый открыл глаза.

Музыка не стала тише — наоборот, во сне, перешедшем в явь, она казалась громче и отчетливее. Коста повернул голову в сторону источника звука — и отчего-то совершенно не удивился, увидев знакомую фигуру в белом плаще и непроницаемо-черных очках.

Наверное, нужно было поздороваться, но — прерывать песню?

Эрик сидел на подоконнике, рамы были широко распахнуты. Невидимый, но ощущаемый взгляд Палача был устремлен в золотые и необычно-темные, багрянистые всполохи рассвета. Коста остро чувствовал присутствие живого человека в его обиталище, где многие годы не было никого, кроме хозяина. Эрик находился здесь, полностью физический и реальный — и в то же время находился где-то невероятно далеко отсюда, там, куда самому Косте никогда не будет дороги.