Ведь в знаниях о душе по-настоящему могут нуждаться лишь те, кто наделен душой, но никак не холодный, объединенный общей ошибкой разум, раскинувший свои слабые пока еще щупальца над застывшей в невидимой духовной агонии планетой. Разум, зовущий себя Законом, мнящий себя инструментом, самообразовавшимся для управления и изменения, отсечения лишнего и… еще раз отсечения лишнего.
Этакий скульптор и резец скульптора в одном флаконе. Не способный созидать, но зато прекрасно умеющий уничтожать. Хотя это еще один извечный вопрос: кто есть убийца, человек или меч? Солдат, нажимающий на курок, или автомат в его руках, выплевывающий очереди смерти? Наверное, убийца все же тот, кто отнимает жизнь по своей, пусть даже навязанной роли. А если взять глобальнее: генерал, отдающий приказ «никого не щадить, пленных не брать», или выполняющий распоряжение боец?..
…сколько ангелов поместится на острие иглы, может ли Бог создать камень, который окажется не способен поднять?
Закон был всесилен — и беспомощен, как и любой закон, неважно, с какой буквы он пишется, строчной или прописной. Как и любому закону, ему требовались исполнители. И как и любой закон, он находил их — тех, кто слишком далеко зашел за доступную человеку грань Добра и Зла. Точнее — просто добра и зла: во всем, что не касалось непосредственно его самого, Закон предпочитал избегать излишнего пафоса.
Марионеток никогда не было много, их было ровно столько, сколько необходимо. Они послушно дергались на своих ниточках, влекомые волей Закона в нужную сторону, и принимали действительное за желаемое: запятнавшие себя в прошлом непростительными преступлениями искренне считали, что творимое ими есть благо для мира и искупление для них самих, а те, кто слишком близко подошел к той грани, за которой начинают называть святыми, — просто верили во все, что им внушалось.
Сравнивая исполнителей воли Закона, задумываешься о том, чем является в этой аналогии сам закон. Кукловод? Отнюдь. Кукловод — это всего лишь продвинутая марионетка. А Закон… ну, что-то вроде директора кукольного театра. Как и любой директор, он зависит от Кукловода настолько же, насколько и Кукловод от него. Как поведут себя марионетки на сцене — на то воля Кукловода.
По крайней мере, тот, кого марионетки называли Кейтаро-дону, привык считать именно так.
Солнечные лучи пронизывали сочную зелень листвы, разбрасывая золотистые поцелуи по лепесткам цветов и мягкой невысокой траве, покрывавшей почти половину небольшого сада. В тени густого, усыпанного мелкими белыми звездочками куста на сплетенной из ветвей циновке сидел человек. На вид ему было от сорока до семидесяти — возраст японцев с трудом поддается точному определению. Невысокий, худощавый, жилистый. В распахнутом вороте кимоно виднелась крепкая грудь, покрытая затейливой однотонной татуировкой. Коротко подстриженные черные волосы местами разбавила седина, а мочка правого уха была рассечена надвое. Японец сидел совершенно неподвижно, положив вывернутые ступни на бедра,[3] его непроницаемые, темные до черноты глаза смотрели в одну точку.
Другой японец, увидев сейчас этого человека, постарался бы незаметно удалиться, чтобы не мешать медитации, процессу самосовершенствования. Европеец, усмехнувшись, пробормотал бы что-нибудь о бездельниках, которым нечем заняться. Но и первый, и второй были бы не правы: Кейтаро не медитировал, но и тем более не бездельничал. Кейтаро, Кукловод Закона, думал.
Вчера ему все же удалось стабилизировать дошедшую до критической точки ситуацию в Лондоне, так волновавшую Закон. Первоначальные сложности, связанные с необходимостью действовать в рамках человеческой морали, отпали сами собой, едва удалось найти приемлемое обоснование. Сегодня все европейские новостные сайты судачат о жуткой резне в заброшенной часовне на окраине города и призывают англо-французский филиал МСБ[4] предпринять меры против потерявших всякий страх христиан-англиканцев. Конечно, по официальной версии, в часовне собрались ни в чем не повинные исследователи, безобидные дурачки, верящие в тонкие материи, энергетическую природу вселенной и тому подобные глупости, — дурачки, имевшие полное право верить во что угодно, так как это право подкреплялось их общественными статусами и многомиллионными состояниями. А кровожадные англиканцы, настроенные категорически против любых проявлений так называемой «магии» и даже основавшие в две тысячи пятьдесят первом году Орден Новой Инквизиции, прознали об исследованиях и устроили на месте собрания кровавую резню. Кейтаро проследил лично: все улики были подброшены, все нужные люди куплены или убеждены, а алиби «инквизиторов» опровергнуты.
Конечно же, на самом деле жертвы не имели ничего общего с «безобидными изыскателями», а смешной и бледный Орден Новой Инквизиции, кроме пафоса и громких слов, не мог предложить своим адептам ровным счетом ничего. Со времен Катастрофы, когда в пламени и потопе почти полностью исчезли привычные религии, и до сего дня по всему миру то и дело возникали различные Церкви, Ордена, Братства и тому подобные псевдорелигиозные организации. Большая часть их гибла, не успев даже заявить о себе, несколько самых крупных сумели найти свое место в новом мире, влившись в стройную систему денежных отношений. В самом деле, если твердым евро регулируется общение друзей, родителей и детей, мужей и жен, то почему Бог должен оставаться в стороне? Ведь он точно так же может оказывать своим верующим всевозможные услуги, но теперь не за добровольные пожертвования, а по фиксированному прейскуранту.
В основном же Ордена и Церкви представляли собой небольшие, очень четко структурированные секты с жесткой иерархией и безумным количеством обрядов, заповедей, внутренних законов и громких красочных пророчеств, обещающих страшную кару всем неверным и безмерное счастье и процветание своим адептам. Одной из таких церквей была Новая англиканская церковь, никогда не имевшая ровным счетом ничего общего с оригинальной. Орден Новой Инквизиции — да, все свежеиспеченные секты, казалось, почитали святейшей обязанностью вставить как можно больше слов «новый» в названия — являлся дочерней структурой англиканцев, так называемым силовым отрядом, занимавшимся антимагической пропагандой, борьбой с экстрасенсами и тому подобным бредом. Боролись они, как правило, даже не выходя из дома.
А вот «зверски убитые злодеями безобидные исследователи» — те представляли собой нечто куда более значимое, нежели доморощенные инквизиторы. Их было двенадцать человек, и каждый действительно являлся настоящим экстрасенсом. Среди них были двое телепатов, один телекинетик невероятной силы, слабенький пророк, один сноходец, несколько пирокинетиков и кто-то еще — но их непосредственные способности не имели никакого значения. Гораздо страшнее было их знание. И страшно оно было — для Закона, неспособного выдержать конкуренцию.
Кейтаро знал: если бы эти двенадцать экстрасенсов правильно провели планируемый ритуал, то с высокой вероятностью повторили бы пройденный четыреста лет назад другой дюжиной энергетов путь. Они прошли бы ранее знакомыми путями, а наткнувшись на нечто неизведанное — точно так же не стали бы отступать, пользуясь представившейся возможностью. Они обрели бы знание, отдав в уплату свои тела и индивидуальность, их разумы слились бы воедино, получив возможность влиять на судьбы людей и всего мира. Те, первые, назвались Законом — кто знает, какое имя взяли бы себе вторые… и вторые ли? Этого Кейтаро не знал. Зато он знал другое — допустить возникновения новой силы нельзя.
Кукловод получил распоряжение от директора театра, написал сценарий и, утвердив его, — потянул за ниточки. Извлек нужных кукол из сундуков, размял пальцы — и марионетки сыграли роли, оставили нужные следы и впечатления, а сами скрылись до поры. Директор был доволен.
Кукловод — не очень.
Зачем театру — директор? Зачем свободному творчеству — управляющий? И разве беда, что театр — всего лишь мир, населенный живыми и пока еще даже чувствующими разумными?