В воскресенье она сочла нужным познакомить Володю с отцом и матерью. Он принёс бутылку коньяка, торт. Увидев, что представляет собой избранник дочери, родители онемели. Воцарилась могильная тишина.

Тогда Маня собрала немногочисленные пожитки и ушла вместе с Володей.

Через несколько месяцев к его дню рождения успела вышить бисером с полудрагоценными камешками икону святого Владимира. Изумительной красоты.

Один из знакомых Володи, бывший искусствовед, сказал, что можно продать этот шедевр в специальном магазине за несколько тысяч долларов.

Но они не продали.

Не хотел, ни за что не хотел я сюда приезжать через столько лет. По иногда доходившим слухам, все здесь отвратительно изменилось со времени моей юности.

Заперев за собой дверь комнаты, вышел было в парк. Потом вернулся, надел забытые на тумбочке очки.

Шёл по дорожке мимо обмерших от августовского зноя кустов и деревьев. Все слышней доносился гул голосов с набережной, звуки музыки.

…Московский поезд пришёл вчера в Феодосию с трёхчасовым опозданием. Подъезжая поздно вечером последним автобусом к Коктебелю, издали увидел с высоты холмов полукруг набережной, обозначенной пунктиром фонарей, и с надеждой подумал, что, может быть, всё осталось по-прежнему, как остались эти холмы, ночное зеркало залива. Уже стоя с чемоданчиком в административном корпусе Дома творчества перед конторкой дежурной, оформлявшей мои документы, обратил внимание на объявление: «Администрация за сохранность не сданных в наш сейф денег, драгоценностей и других ценных вещей не отвечает». За услугу нужно было платить посуточно. Вдобавок дежурная таинственно прошептала: «Весь Коктебель поделён между воровскими мафиями — ростовской, симферопольской, феодосийской и местной». После чего выдала пропуск и ключ от комнаты в корпусе, стоящем ближе всех к морю. Ключ как ключ. Подобрать подобный было нетрудно. Но я не стал сдавать в сейф деньги. А драгоценностей не имел отродясь. И всё-таки на душе стало тошно.

И сейчас, когда я вышел через калитку в воротах парка в пёстрое многолюдье набережной, это ощущение усилилось. Оглянулся, чтобы увидеть горы — Карадаг, Сюрю-каю. Но отсюда их не было видно.

Между двумя рядами торговцев текла нескончаемая толпа курортного люда. За парапетом на гальке пляжа, насколько хватало глаз, виднелись сотни, тысячи выжаривающихся на солнце тел.

Над кипящими от купальщиков прибрежными водами взлетали мячи, слышался визг детей, перебивающие друг друга вопли магнитофонных певцов и певиц.

Пожалел о том, что поздно вышел поплавать, что приехал вообще, поддался на уговоры друга.

Приостановился. Закурил.

Спускаться к пляжу, искать себе место в этом лежбище, протискиваться к взбаламученной воде — не таким я представлял себе свидание с морем.

Ничего не оставалось, кроме как влиться в поток людей и направиться к пляжу Дома творчества, куда пускали по пропускам и где заведомо должно было быть посвободнее. Зато там ждала другая напасть — неминуемая встреча со знакомыми писателями, бесконечные пересуды о литературных делах, последних новостях политики.

Шёл в толпе мимо торговцев, продающих поделки из полудрагоценных коктебельских камней, открытки с видами того же Коктебеля, надувных резиновых крокодилов, плавки, панамки, солнцезащитные очки. Тут же дымили мангалы с жарящимися шашлыками.

И наконец увидел возвышающийся над металлической оградой, над вершинами деревьев Дом поэта.

Серый, с деревянной лестницей, ведущей к широкой открытой террасе второго этажа, с высокими венецианскими окнами мастерской, площадкой над мастерской, где когда-то стоял телескоп. Дом, казалось, пребывал вне этого курортного мельтешения, этого торжища, вечный, как холмы и море.

Вспомнилось, как после грохота февральского шторма, когда подхваченные бурей солёные брызги срывались с седых гребней волн, долетали до стёкол, неожиданно грянула солнечная теплынь и тишина.

Мария Степановна впервые отперла передо мной дверь мастерской, где в пол-окна синело море, а на полу, на картине Диего Риверы, на бюсте царицы Таиах, на мольберте, высохших тюбиках красок лежали солнечные блики.

Только теперь я понял: много лет ждал этой встречи с Домом, ради неё приехал. Мария Степановна давно умерла и, по слухам, похоронена на вершине отдалённого холма рядом с могилой своего мужа, Максимилиана Волошина. Хотелось верить, что осиротелый дом все эти годы ждал меня, когда-то долгими зимними ночами слышавшего потрескивание половиц, словно по комнатам бродили призраки людей, чьи фотографии в старинных рамочках висели по стенам: тот же Максимилиан Волошин, Цветаева, Горький, Мандельштам… Почувствовав, что призраки этих славных, знаменитых людей ощутимо давят, мешают быть самим собой, я вынес свой столик на террасу и в любую погоду работал за ним, закутанный в пальто и шарф.

…Шёл вдоль ограды, убыстрял шаги, пока не увидел там, в садике, за шеренгой аккуратно подстриженных кустов тамариска большую группу курортников, перед которыми с указкой в руках стояла женщина-экскурсовод.

— Пока предыдущая группа заканчивает осмотр, — говорила она, — я расскажу вам об этом всемирно известном доме поэта и художника Максимилиана Александровича Волошина. Гражданка, вон та, в шортах, косточки от абрикос нужно кидать в урну. Итак, продолжаю…

Дошёл до калитки, увидел возле неё сидящую на табуретке старушку-контролёршу и понял: чтобы попасть на заповедную территорию, теперь нужно приобрести билет.

Будочка кассы была тут как тут. Встал в конец разомлевшей от зноя и безделья очереди. Будочка оказалась оклеена афишами, извещавшими о вечернем концерте какой-то певицы — исполнительницы романсов на стихи Марины Цветаевой и о цикле лекций московского литературоведа «Новое об отношениях между М. Волошиным, А. Грином, М. Цветаевой и другими гостями Дома поэта».

Покупая билет, я усмехнулся в душе, вспомнив, как вдова Волошина Мария Степановна однажды призналась мне, что возненавидела Грина — этого одинокого спивающегося человека, обладающего редчайшим даром подлинного романтика. Возненавидела, после того как застала зимней ночью в гостиной писающего в кадушку, где росла пальма.

…И вот я поднимался вслед за экскурсионной группой по лестнице на столь памятную террасу.

Наверху оглянулся.

Карадаг, гора Сюрю-кая были на месте.

— Итак, мы с вами находимся в доме, который не раз посещали знаменитые писатели и художники, — тараторила женщина-экскурсовод. — Кроме уже перечисленных, здесь бывали Андрей Белый, Богаевский, Валерий Брюсов, прославившийся до революции своими строчками: «О, закрой свои бледные ноги!» Кто из вас знаком с творчеством Валерия Брюсова?

Я обогнул почтительно внимающую толпу и вошёл в приоткрытую дверь первой комнаты.

— Куда вы?! — раздалось за спиной. — Все идут вместе со всеми! Да ещё с полотенцем! Навстречу уже шла измождённая женщина в очках.

— Гражданин, возвращайтесь в общую массу.

— Жил тут полгода, — затравленно произнёс я, снимая с плеча полотенце. — Вместе с Марией Степановной, больше пятидесяти лет назад… Хочу увидеть комнату, где спал, взглянуть на мастерскую и все — уйду.

— Погодите, погодите! А Мария Степановна вам что-нибудь рассказывала? Вспоминала?

— Рассказывала, вспоминала.

— Любочка! Люба, у тебя ключи? — обратилась она к появившейся в проёме другой двери девушке в сарафане. — Открой, пожалуйста, товарищу все помещения, в том числе кабинет и мастерскую, а потом возьми чистую тетрадь, и мы запишем его воспоминания. Они могут быть бесценны. Я, видите ли, цветаевовед, а последнее время занимаюсь ещё и Александром Степановичем Грином. Посвятила двум этим гениям свою жизнь.

Девушка, звеня связкой ключей, повела меня по дому.

Я, замерев, стоял на пороге той комнаты, где возле рояля ютилась когда-то раскладушка. Рояль был цел. Однако что-то здесь изменилось. Исчез узкий карниз на стене, где стояли иконы, под которыми горели лампадки, а в Рождество Мария Степановна, встав на стул, зажигала ещё и длинный ряд свечек.