Пьяный, он катился вниз по ступеням, пытался хоть за что-нибудь ухватиться. Было смешно и больно.

Двое полузабытых, ещё школьных приятелей пригласили его, заезжего американца, поужинать, ушли, уплатив за еду и выпивку; а он ни за что не хотел уходить, остался, слушая тихую джазовую музыку, как привык это делать в Нью-Йорке после смерти жены. В Нью-Йорке можно было сидеть хоть всю ночь.

Чтобы не так кружилась голова, он открыл глаза.

Колеблемая дождём тень дерева чуть шевелилась на потолке.

«Ещё хорошо, что не было с собой бумажника с паспортом, обратным билетом и остатками долларов», — с запоздалой тревогой подумал он, вспомнив, как таксист сначала не впускал его в машину — пьяного, покрытого кровоподтёками, а потом, когда он, обнаружив в кармане пиджака русскую сотенную, сунутую на прощание приятелями, продемонстрировал её водителю, тот соблазнился. Тем более, что ехать было недалеко.

— Сукин сын! Не побрезговал вытащить авторучку, шарил в карманах, — пробормотал он. Попытался повернуться со спины на бок, чтобы не видеть шевелящейся по потолку тени, отчего ещё больше кружилась голова, и застонал.

Дуло. Он досадовал на себя, что оставил дверь лоджии открытой. С другой стороны, порывы холодного воздуха вроде бы выветривали муть из головы.

Перед тем как совсем заснуть, он вспомнил, что в застёгнутом на пуговицу заднем кармане брюк у него есть заначка — несколько десятков рублей, которых должно хватить на водку, чтобы опохмелиться утром.

Вот так же, порой не раздеваясь, чувствуя, что опускается, засыпал он на диване в своей нью-йоркской комнатке-студии с газовой плитой и холодильником в углу.

Через год после смерти жены он совершил открытие: оказалось, в Нью-Йорке есть ночной рыбный рынок, куда на сейнерах и мотоботах подходят рыбаки, чтобы выгрузить свежий улов и продать его оптовикам.

Там, в лучах прожекторов, среди грохота лебёдок, шума подъезжающих рефрижераторов всю ночь работает двухэтажный стеклянный бар, откуда можно видеть выгрузку со сверкающих сигнальными огнями судов. Трепещущие груды лососей, сёмги, осьминогов, омаров, лангустов… Сделки заключаются тут же на пирсе или же в баре, где договорённость можно увенчать стопкой-другой виски.

Вот сюда ежемесячно в день выплаты пособия этот человек, постанывающий сейчас во сне, привык являться под вечер со складной тележкой на колёсиках.

Наедине с рюмкой того же виски или рома одиноко сидел за столиком бара, освещаемый всполохами огней, слушая тихую музыку джаза…

Ближе к рассвету, пошатываясь, спускался из бара, покупал лосося или сёмгу, приторачивал длинную рыбину к своей тележке и пускался в путь к дому, похожий на путешествие.

Этой рыбы, разрезанной на куски и замороженной в холодильнике, хватало надолго. Тем более, что ел он мало.

Так постепенно сэкономились деньги на поездку в Москву, в которой он не был восемнадцать лет. Устроил сам себе подарок к шестидесятилетию.

…Кто-то кричал. Хрипло орал, казалось, над самым ухом.

Спросонья он рванулся встать с постели и чуть не взвыл от боли с правой стороны груди. Все же сел. Снова услышал невнятный крик со стороны лоджии. За окном сияло сентябрьское солнце. Дождь кончился.

Добравшись до открытой двери и выйдя в лоджию, он сразу увидел среди ветвей ворону, повисшую вниз головой и бессильно хлопающую крыльями, запутавшись лапками в прядях поблёскивающей сквозь листву лески.

Он, кряхтя от боли, перегнулся через перила, протянул руки к дереву, но смог ухватить только несколько мокрых листиков на конце ближней ветки. Дерево росло метрах в четырёх от дома. Перелезть на него из лоджии было невозможно.

Ворона снова забилась в путах, отчаянно закаркала.

— Не ори, — сказал он. — Освобожу.

Но чем дольше он обследовал квартиру друга, тем в большее замешательство приходил — ничего полезного не находилось. В идеале нужна была длинная прочная палка с крючком на конце, чтобы пригнуть поближе ту часть ветвей, где находилась ворона. Но откуда подобному орудию найтись здесь? Такие палки-багры бывают разве что у пожарников.

Он почувствовал, что приходит в отчаяние.

Нашёл в кладовке телескопическое удилище, раздвинул его, безнадёжно потыкал хлипким концом в ветвь, с которой свисала ворона. Она уже не вскрикивала, только вертела головой с мощным клювом.

Он решил всё-таки вызвать пожарную команду, но, уже подойдя к телефону, сообразил, что дело может кончиться скандалом, штрафом за ложную тревогу.

Ничего не оставалось, кроме как срочно идти вниз, искать домоуправление, чтобы попросить какого-нибудь умельца влезть на дерево и освободить подозрительно умолкшую птицу.

Он сравнительно легко влез в ботинки. С незавязанным шнурком на одном из них спустился лифтом с третьего этажа, вышел из подъезда и испытал прилив неподдельного счастья, сразу наткнувшись на рослого малого в оранжевой безрукавке, подметавшего палую листву, кинулся к нему, показал на дерево, на ворону.

— Я-то тут при чём? — отшатнулся дворник. — Нужна лестница, ножовка. Без пол-литра не разберёшься.

— Будет, будет тебе на пол-литра!

— Тогда другое дело. Давай деньги. Эк её угораздило! Чего это у вас руки дрожат? — спросил он, получая заначку. — Идите домой, не беспокойтесь. Сейчас сделаю.

И действительно, с лоджии было видно, как он появился с длинной лестницей, приставил её к стволу дерева, долез с ножовкой до первой развилки, подтянулся руками, и принялся отпиливать ветку с вороной. Птица забеспокоилась, неуклюже взмахнула крылом. Из листвы показалась рука дворника. Он подтянул к себе полуотпиленную ветку и принялся вынутым из кармана ножом обрубать леску.

Ворона неуклюже выпорхнула из-под кроны, кренясь, полетела прочь. Опустилась на мокрую, ещё сочную траву газона.

— Эй! — дворник, мелькая оранжевой безрукавкой, стал спускаться сквозь листву и ветви к лестнице. — Чего-то я вас не знаю. Вы кто будете?

— Джим, — раздалось сверху, с лоджии третьего этажа. — Женя.

Казис Науседа, коренастый лесничий с окладистой бородой, молил Бога о том, чтобы эти пришельцы из Аргентины исчезли отсюда, испарились.

До их появления по соседству, в бывшем доме мельника у разрушенной плотины, в тот самый год, когда Лайма родила сыночка Кистукиса, он и горя не знал. Берег лес, охотился. Кроме Лаймы, Кистукиса и нескольких лесников в округе никого не было.

Зажиточного мельника с семьёй русские сослали в Сибирь сразу после войны с немцами. За долгие годы дом, амбар — всё пришло в запустение, разрушилось, поросло мхом. Иногда Казис вместе с Лаймой приходил сюда половить рыбу, сидя на оставшейся части плотины.

За старыми ветлами на трассе, ведущей в Вильнюс, грохотал автотранспорт, но эти звуки не могли заглушить журчания речки, всплесков голавлей, охотившихся за мошкарой.

Пришельцы из Аргентины, отец и двое его взрослых сыновей, объявились внезапно. За одно лишь лето восстановили дом, все постройки, поставили высокую изгородь. А между трассой и домом открыли в бывшем амбаре автомастерскую со смотровой ямой и подъёмником.

Всякий раз, выезжая на своём «запорожце» из лесной чащобы, где находилась центральная усадьба лесничества и где он жил, Казис наблюдал эту энергичную семью, вечно занятую делом. Все они были высоченные, в одинаковых синих комбинезонах с блестящими пряжками, все усатые. Только у сыновей усы золотистые, цвета спелой пшеницы, а у отца — седые.

Это был край нелюдимых хуторян. Прошло не меньше полутора лет, прежде чем глава семьи пришёл просить разрешения на порубку леса. Рано или поздно это должно было произойти. Отапливались-то они дровами.

Стоя наверху, у порога своей рабочей комнаты на втором этаже огромного бревенчатого дома, построенного каким-то прусским бароном ещё в девятнадцатом веке, Казис не без тайного удовольствия наблюдал за тем, как впущенный Лаймой проситель грузно восходит к нему по скрипучей лестнице, с изумлением поглядывает на чучела — головы кабана, лося, медведя, рыси, словно растущие из стены.