Пятикомнатная парижская квартира — вся белая с позолотой, с чудесной старинной мебелью, не лезущей в глаза, живописными полотнами, обрамлёнными тонким багетом, роялем в гостиной — все это москвичу показалось сущей фантастикой.

За изысканным ужином, поданным в тарелках антикварного сервиза, попивая коллекционное бордо, гость отвечал на расспросы хозяев о Москве, о немногочисленных общих знакомых.

Жену знаменитого физика он раньше не знал. Она тоже оказалась эмигранткой из России. Встретились и поженились они уже здесь, в Париже.

Рано поседевшая, измождённая, она, перед тем как подать кофе, вынула из нагрудного кармашка платья флакончик, вытряхнула две таблетки, бросила в рот, запила водой.

— Видали? По пригоршне в сутки, — нахмурился муж. — И ещё каждый раз на ночь капли снотворного…

По морщинистым щекам женщины поползли слезы. Она вышла.

Гость понимал — его пригласили в смутной надежде на чудо: знали, что он — целитель.

За то время, пока её не было, он услышал о том, что, несмотря на многочисленные обследования, в том числе томографию мозга, консультации у врачей самых разных специальностей, установить, почему она за год похудела почти на тридцать килограммов, стала нервной, отчего каждую ночь снятся кошмары, установить не удалось.

— Был какой-нибудь стресс? Переживание? — спросил гость.

— Не думаю. Все у нас было нормально. Сопровождала меня в поездках по университетам, увидела весь мир. У нас небольшая вилла в Испании. Теперь ни ногой. Разве к врачу-психоаналитику. Трижды в неделю. Страшно дорогой. Получается — работаю на него.

— Как он её лечит?

— В основном разбирают сны. Все эти кошмары.

— Что же ей снится?

— Отрубленные головы, экскременты… Иногда её тошнит среди ночи. Жизнь превратилась в ад.

— У неё есть профессия?

— Искусствовед, специалистка по французской живописи восемнадцатого века. Начала было работать в Лувре… Этот психоаналитик допытывается, не снятся ли фаллические символы, велел завести записную книжку для записи снов.

— Дождь пошёл. — Она внесла подносик с кофе и вазочкой, доверху наполненной бисквитами. — У вас нет зонтика. Будете идти обратно, дадим вам каскетку. Ну, кепку. У мужа их много, штук шесть.

— Спасибо.

— Ты, конечно, уже обо всём рассказал? Жаловался? — она подсела к столу, утопила лицо в ладонях. На пальцах блеснули кольца.

— А я не хочу, не хочу умирать в тридцать восемь лет! Что со мной? Как вы думаете, что со мной? Гость поднялся из-за стола, подошёл к окну, сдвинул тюлевую гардину.

На улице действительно шёл дождь, хрустальный от света фонарей.

— Глисты, — сказал он, обернувшись.

И в ту же секунду понял по выражению изменившихся лиц хозяев, что смертельно оскорбил и их, и этот дом, и чуть ли не весь Париж.

Ничего не оставалось, кроме как попрощаться и уйти в дождь без кепки. Которую ему уже не предложили.

…Через несколько месяцев какой-то математик, вернувшийся в Москву из Франции, завёз ему флакон мужской туалетной воды «Ален Делон» и благодарственное письмо от супругов.

Так получилось, что девочка за все десять лет своей маленькой жизни не знала горя. Серьёзно не болела. Не расставалась с родителями, которые её очень любили.

В день окончания третьего класса папа подарил ей глобус Земли, мама — жёлтенькое платьице с голубыми васильками по подолу и настоящий, «взрослый» атлас республик Советского Союза. Они знали о возникшем пристрастии дочки к географии.

В июне отец — бывший фронтовик, инженер железнодорожных войск — был направлен в длительную командировку на целинные земли проектировать рельсовые пути к элеваторам для вывоза предполагаемых урожаев зерна. Мать провела свой отпуск с дочкой на даче знакомых в подмосковной Тарасовке.

В начале августа пришла пора возвращаться на работу в больницу — она была хирургом.

Пришлось, пусть с опозданием, отвезти дочь в пионерлагерь, на третью смену.

В первый же день девочка обошла всю территорию.

Пахло смолистыми соснами. В пучках солнечных лучей над аккуратными газонами то появлялись, то исчезали бабочки. За утоптанным пространством линейки с её высоким флагштоком и выгоревшим флагом сквозь щелястые доски забора виднелась слепящая гладь лесного озера. Изредка по ней скользили лодки с удильщиками или парочками.

Перед обедом она обнаружила пристроенную к столовой терраску, где размещался живой уголок. В трёхлитровой банке среди воды и камешков жили лягушата, в картонной коробке шуршал набросанной травой и листочками ёжик. Тут же, на столе, заполнив собой проволочную клетку, сидела большая коричневая птица.

— Новенькая, в какой спортивной секции будешь заниматься? — окликнул её пробегавший мимо худой усач со свёрнутой тетрадкой в руке.

— Не знаю.

— Как «не знаю»? К концу третьей смены в честь закрытия лагеря будем готовить спартакъяду. Меня зовут Ашот Ашотович. Подойди к стенду с распорядком дня. Там висит список спортивных секций. Это рядом с волейбольной площадкой. Выбирай! Нельзя не участвовать в спартакъяде!

После обеда девочка нашла волейбольную площадку и деревянный стенд с распорядком дня и прикнопленной бумажкой со списком. Секций было много, футбольная, волейбольная… Показалось, что лучше всего записаться в секцию художественной гимнастики. Ей понравилось слово — «художественной».

Наступило время мёртвого часа. И с этих пор, с первого же дня пребывания в лагере, на девочку навалилось страшное, непонятное горе.

— Мая Рабинович! Почему лежишь с открытыми глазами? — раздался над ней пронзительный шёпот пионервожатой Зинаиды Ивановны. — Спать!

— Мне не хочется.

— Весь отряд спит, а ей, Рабинович, не хочется! Повернись к стенке, и чтобы глаза были закрыты.

Убедившись, что девочка повернулась к стенке, молоденькая пионервожатая вышла из бревенчатого барака, где находилась спальня.

— Рабинович, — послышался шёпот с соседних кроватей, — не будешь спать — накажут остальных. У нас такой порядок — один за всех и все за одного… Слышишь, Рабинович?

Девочка ничего не ответила. Перед её глазами на гладкой поверхности бревна был виден след сучка, напоминающий очертаниями Чёрное море.

Она вспомнила, как прошлым летом ездила с папой и мамой в Евпаторию. Из глаз покатились слезы.

Как это бывает, девочки в отряде успели сдружиться между собой до её запоздалого приезда. Они держались стайками. Казалось, до одиноко бродящей по аллейкам Маи никому не было дела. Кроме пионервожатой.

Зинаиду Ивановну раздражала тихая, безответная девочка.

— Рабинович, куда ты идёшь?

— Никуда.

— Беги сейчас же на спортплощадку! Разве ты не знаешь, что начались занятия по художественной гимнастике? Сама записалась!

— Не хочу.

— А что ты хочешь?

— К маме.

Когда она всё-таки прибрела к спортплощадке, там расставленные в шахматном порядке пионерки крутили вокруг себя обручи.

— Опоздала! — с досадой констатировал Ашот Ашотович. — Становись сюда. Запомни, это будет твоё место на спартакъяде. Теперь на счёт раз-два-три учимся делать шпагат! Смотрите, как это делается!

Он пригнулся, упёрся руками в землю. Ноги его, как усы, раскинулись по земле вправо и влево.

— Видал-миндал! А теперь каждая из вас сделает, как я. Раз-два-три!

Вместе со всеми Мая попыталась растянуться в шпагат, почувствовала раздирающую боль и упала.

— Будешь тренироваться каждый день. Иначе не успеешь к спартакъяде, — Ашот Ашотович поднял её, обратился к остальным: — Пошёл судить волейбольный матч. А вы упражняйтесь с ней, пока не научится.

— Делай шпагат, Рабинович! — загалдели девочки. Мая посмотрела на них, повернулась и побрела. Гимнастки сорвались с мест, кинулись за ней с намерением поколотить.

— У нас один за всех, все за одного! Вот устроим тебе «тёмную», Рабинович, будешь знать! И тут девочка обернулась. Зубы её оскалились, как у зверька, губы дрожали.