В составе делегации не было женщин. Для остроты ощущений можно было себе позволить глянуть со стороны на мир порока.

…Было уже совсем темно, когда они вошли в охраняемый двумя полицейскими проход между домами. Снова шёл дождик. За широкими окнами-витринами сидели на пуфиках или прохаживались женщины в накинутых на голое тело халатиках.

Он никогда не имел дела с проститутками и сейчас испытывал жалость и отвращение к этим дебелым, худым, чернокожим созданиям. Шёл, поотстав от всех, и досадовал на себя, что ввязался от скуки в эту прогулку под дождём без зонта. Чего доброго, можно простыть. Да и в Москве могут поползти слухи. Кто-нибудь разболтает, похвастается…

Чувство удачи, везения исчезло, испарилось.

Наконец повернули обратно.

Все так же он шёл сзади всех уже не по тротуару, а по мостовой, чтобы держаться подальше от этих витрин с живым товаром.

Вдруг нога его наткнулась на какой-то бугор. Он машинально пригнулся. В падающем из окна отблеске света увидел бумажник. Ухватил его, сунул в карман плаща.

На ощупь бумажник был мокрый, пухлый. Он не вынимал его до того, как вошёл в свой номер, запер дверь изнутри.

В бумажнике оказалось шестьсот тридцать пять долларов, несколько пакетиков презервативов и документы, насколько он понял, какого-то турецкого моряка. С вклеенной в паспорт цветной фотографии на него глядел морщинистый человек с непомерно пышными усами.

Решение возникло сразу. Точно так же, как в реанимационном отделении, когда санитары чуть ли не бегом привозят на каталке умирающего больного.

В течение десяти минут созвал в свой номер всех четырёх коллег и вручил каждому по стодолларовой купюре. Приятно видеть, когда и другие вокруг тебя попадают в полосу везения. Рассказал им, как нашёл бумажник. С пятьюстами долларов.

Никто не узнал, что денег больше. Вместе с как бы законно принадлежащей и ему сотней в запасе осталось ещё 135 долларов.

С утра после завтрака вся компания со свежими силами ринулась по магазинам.

Быстро отделился от всей группы, чтобы никто не заметил, каким преимуществом он обладает. Выкинул документы и презервативы в мусорную урну. Бумажник оставил в номере. Это был добротный бумажник, кожаный. Годился в качестве презента.

Потом он обменял в банке доллары на местную валюту и уселся в парке у канала с авторучкой и записной книжкой в руках, чтобы составить список тех, кому нужно привезти подарки, сувениры.

Жизнь давно подвела его к выводу, что считающийся в Советском Союзе постыдным способ выживания по принципу «ты — мне, я — тебе» — единственно правильный.

Всем — от главврача больницы до медсестёр реанимационного отделения, начальника смены автостанции и авто-слесаря Николая Гавриловича, который без конца чинил его старенькие «жигули», той же приезжающей на дом парикмахерше Лидии Михайловне — всем им нужно было что-нибудь да подарить. Это были нужные люди. Такие, как мясник Лёша, отпускавший с заднего входа магазина «Грузия» дефицитные мясо и колбасу. А ещё имелось множество людей, которых он просто любил, и теперь не мог отказать себе в удовольствии привезти им что-нибудь из Голландии.

Список получался угрожающе длинным. Он почувствовал, что радостное возбуждение сменяется унынием. Мелькнула мысль: вместо бесконечного количества мелких трат пойти и купить жене чудесное демисезонное пальто, мельком увиденное вчера в витрине, а себе и сыну по хорошей кожаной кепке.

Но он преодолел искушение. Предчувствовал: собственное удовольствие от тех минут, когда он будет раздавать подарки, неизмеримо ценней любого барахла.

Опоздал к обеду, запыхавшись, вернулся в отель за полчаса до посадки в микроавтобус, который уже ждал, чтобы отвезти их в аэропорт. Зато приволок целых три огромных пакета с сувенирами. Несмотря на спешку, аккуратно переложил все это в чемодан, туда, где уже лежали две пары обуви и джинсы, запер замки, затянул двумя ремнями. В один из освободившихся пакетов засунул папку со своим докладом, бумаги и брошюры, полученные на симпозиуме. Спустился к автобусу со своим багажом. Чемодан оказался тяжёлым.

Всю дорогу до аэропорта коллеги рассказывали о том, что и почём купили. Все были радостны, как дети. И благодарны ему.

Он же скромно помалкивал. Как, видимо, и подобает благодетелю.

В Москву самолёт прибыл вечером. Охватывало особое нетерпение. Хотелось как можно скорее очутиться дома и, пока ещё не наступила ночь, обзвонить как можно больше народу, чтобы сообщить о своём возвращении из Западной Европы, заинтриговать каждого известием о привезённом подарке. Ведь ожидание подарка не менее приятно, чем сам подарок.

Багаж начали выдавать довольно быстро. Пассажиры высматривали свои сумки и чемоданы, ухватывали их с движущейся ленты транспортёра.

Коллеги уже получили свои вещи и, отойдя в сторонку, ждали его, чтобы вместе выйти за загородку к встречающим.

Он все нетерпеливее похаживал вдоль транспортёра. Чемодана не было. Транспортёр опустел и остановился, замер.

«Зачем? Зачем я сдал его в багаж? Не захотел таскать туда-сюда по трапу…» Он побежал искать дежурного по залу выдачи багажа.

И пока тот с картонным корешком ходил куда-то прояснять ситуацию, уговорил коллег уйти, разъехаться по домам. Становилось все невыносимее видеть их с чемоданами и пакетами, выражением соболезнования на лицах.

Выяснилось — чемодан не прибыл из аэропорта отправления. В каком-то кабинете ему объяснили, что такое случается. Предложили написать заявление и приехать в Шереметьево к завтрашнему рейсу из Амстердама. Вполне возможно, чемодан найдётся.

«А если нет?» — хотел он спросить, но почувствовал, как задрожали губы, кровь ударила в виски. Он был уверен, что сейчас где-то недалеко, совсем рядом чьи-то воровские руки торопливо потрошат чемодан.

Домой он добирался на автобусе и метро, наглотался таблеток и, не пускаясь в долгие объяснения со ждавшими подарков женой и сыном, завалился спать. С утра нужно было выходить на работу.

Ему ещё повезло, что рейсы из Амстердама — вечерние. Каждый раз мчался он на своём «жигуле» из больницы по Ленинградскому шоссе к Шереметьеву. Чемодана все не было.

Сослуживцы стали замечать, что этот человек, прежде всегда подтянутый, энергичный, стал появляться небритым, выглядел все хуже и хуже.

Он и сам чувствовал: с ним что-то происходит. Все чаще наваливается какая-то одурь, муть в сознании. По утрам, когда он пытался произнести у зеркала «чи-из», улыбка получалась жалкой.

«Да черт с ним, с этим чемоданом! — решил он однажды после бессонной ночи. — Схожу с ума из-за какого-то барахла». Но вечером снова, как на работу, ехал встречать рейс из Амстердама, ибо служащие Аэрофлота говорили, что ведут какие-то переговоры, обнадеживали…

Начались боли в пояснице. «Радикулит, что ли? Весь разваливаюсь. Надо бы пойти к мануальщику, вообще сделать анализы», — подумал он как-то поздно вечером, подъехав к дому и не находя сил вылезти из машины.

Но он ничего не сделал. Проклятый чемодан не шёл из головы.

И он сам удивился тому, что не испытал особой радости, когда через полтора месяца поездок в Шереметьево ему все же вручили пёстрый от наклеек целёхонький чемодан — запертый, затянутый ремнями. Оказалось, из-за какой-то путаницы чемодан сначала занесло в Тунис, а затем в Гаагу.

И от того, что подарки наконец были розданы, он тоже не испытал радости.

А ещё через месяц он умер в онкоцентре от раковой опухоли в позвоночнике. Со множественными метастазами.

Он лежал в гробу на постаменте — высохший, жёлтый. И ни жене, ни коллегам-врачам, приехавшим в крематорий на похороны, в голову не могло прийти, отчего это он заболел скоротечным раком.

Было около семи вечера. Вот-вот они должны были подойти. Видимо, нужно было бы напоить их чаем, хоть чем-нибудь угостить.

Я открыл холодильник, оглядел его пустые полки. Вынул сиротливо таящуюся в уголке коробку шпрот и последний помидор.