Как многое надо сделать, как дорог каждый день! А я все еще был занят поисками своих людей, и это поглощало всю мою энергию и волю. Иногда как-то мимолетно возникала мысль о семье. Но забота о главном снова овладевала всеми думами. Родина заслоняла все.

Въезжая рано утром в деревню Волотовка, я был уже совершенно спокоен и не хотел думать о, том, что на каждом шагу меня подстерегает смертельная опасность.

Решил зайти в крайнюю хату. Назвав себя полицейским, спросил, есть ли в деревне немцы и где живет председатель колхоза, две миловидные девушки ответили мне, что это и есть дом председателя и что сам он ушел с немцами на село собирать яйца. Роль полицейского осталась недоигранной. Через минуту, нахлестывая лошадь, мы неслись прочь от деревни.

Около густых зарослей ивняка я соскочил с телеги. До озера оставалось километров тридцать по прямой. Подгоняемый тревогой за своих людей, я решил пробираться туда пешком.

К полудню глухими тропами и болотами, по пояс мокрый, я вышел к реке Эссе. Теперь нужно было перейти через мост. В двух километрах за мостом проходило шоссе Лепель — Борисов. Было слышно, как по шоссе двигались фашистские машины. Подход к мосту оказался метров на сто открытым, да по ту сторону надо было итти до леса едва ли не столько же полем. В раздумье присел на опушке. Солнце пригревало, потянуло ко сну, но спать было нельзя. Я встряхнулся, приготовил маузер, гранаты и ровным, быстрым шагом вышел на дорогу.

Под ногами виднелись совсем свежие, четкие следы, отштампованные покрышками фашистских самоходов. Я вошел на мост, Вокруг — никого, но стук каблуков о доски настила звучал предательски громко.

Мост, открытое поле остались позади, я снова очутился в лесу. Километр-другой шел по мокрому бору, наконец выбрался на сухую, малоезженую лесную дорогу. Она вела в нужном мне направлении. Пошел по ней, сверяя свое местонахождение по карте. Дорога вела к деревне Аношки, вокруг нее расстилались поля, В деревне могли оказаться оккупанты, и обходить ее днем по открытой местности — значило рисковать жизнью.

Впереди на опушке мелькнула какая-то фигура. Я спрятался за дерево Хорошо одетый человек шел мимо меня, дымя папиросой, которую он держал, не вынимая, в зубах. Мне страшно захотелось курить.

Подпустив его на пять-семь метров, я окликнул из-за куста:

— Гражданин! — Человек вздрогнул от неожиданности и обернулся. Я спросил: — Скажите, что это за деревня, из которой вы идете, и есть ли там немцы?

— Впереди деревня Аношки, — ответил мне гражданин, но виду похожий на учителя, кооператора или счетовода колхоза. — Сейчас там остановилась кавалерийская часть из Лепеля, следует на Борисов.

— Откуда вам об этом известно?

Человек внимательно посмотрел на меня.

— Я только что заходил к бургомистру Горбачеву. У него был немецкий каптенармус, требовал овса для коней. Он и сказал.

— А кем же вы работаете у гитлеровцев?

— Я?.. — гражданин замялся, подыскивая слова для ответа.

Мне не требовалось подробных сведений о противнике, да и чего стоили бы ответы этого неизвестного?

— У вас есть папиросы, — прервал я его размышления. — Зажгите одну, положите на пень и идите своей дорогой. Только забудьте, что вы здесь встречались с каким-то вооруженным человеком, иначе вам не придется больше присутствовать при отпуске овса оккупантам.

Гражданин вынул портсигар и, выполнив мое приказание, быстро, не оглядываясь, ушел. Я взял дымящуюся папиросу. Это была вонючая немецкая сигаретка. Но и она показалась мне приятной. Жадно глотая табачный дым, я свернул в глубь леса.

Лес был дремучий, болотистый. Несколько часов я брел по колена в воде. День угасал, в лесу начало быстро темнеть, а болоту не было и конца. Вокруг меня зажглось множество светлячков. Они светились мягким зеленоватым светом, подобно отражению звезд в темной воде тенистого пруда. Эти волшебные огоньки заставили меня невольно содрогнуться при мысли о непроходимых, засасывающих трясинах. Попади я в такую трясину, выбраться из нее у меня не хватило бы сил… Я шел часа четыре в темноте по компасу, болоту не было конца. Наконец я перешел шоссейную дорогу, километра два прошел по опушке и в темноте ступил на полупрогнивший деревянный настил, петляя ногами, словно пьяный, добрел до деревни Стайск. Это было предпоследнее селение перед озером Домжарицкое. Здесь уже было почти безопасно. «Гитлеровцы вряд ли забрались в такие трущобы», — думал я.

Вся деревня тонула во мраке, только в окне одной из крайних изб играли красноватые отблески пламени, — должно быть, хозяйка топила печь. Я подошел к окну и постучал. Вышла пожилая женщина.

— Немцы в деревне есть? — обратился я к ней с обычным в те дни для меня вопросом.

— Нету, милый, нет, — ответила хозяйка, вглядываясь в меня.

Ухватившись рукой за плетень, я почти висел на нем, — ноги подламывались от усталости.

— Да ты заходи, заходи в хату-то, — проговорила женщина. Взяв меня под руку, она помогла мне подняться на крыльцо и распахнула дверь в хату. — Ишь притомился-то как! Ну, проходи вот сюда, садись-ка!

Я шагнул через порог, ноги мои подкосились, и я тяжело грохнулся на подставленную хозяйкой скамейку. В сумраке хаты я рассмотрел двух молодых женщин, девочку-подростка и мальчика лет четырех. Старик-хозяин сидел на лавке.

— А ну-ка, отец, зажги лампу, — попросил я.

Мне нужно было взглянуть на карту.

— Нельзя, товарищ дорогой, — сердито ответил дед, — власти не дозволяют.

— Ты что же, гитлеровским властям подчиняешься? — крикнул я, все еще сидя у порога.

Старик, что-то бормоча, зашаркал спичкой о коробок.

— Немедленно запряги лошадь, повезешь меня на хутор Красная Лука, — решительно сказал я.

— Что ты, товарищ, эдакую даль разве можно в ночь тащиться!

— Да какая ж тут даль? — вступилась старуха. — До Красной Луки рукой подать.

Не доверяя никому, я подошел к лампе и, вычислив по карте расстояние с точностью до ста метров, заявил хозяину, что он меня обманывает.

— Обманывает, милый, обманывает, лентяй старый, — подтвердила старуха.

— Десять минут сроку — и чтоб подвода была готова! — приказал я.

Старик бросился во двор, старуха — к печке: Не прошло и пяти минут, как я сидел за столом, окруженный наперебой угощавшими меня женщинами. Горячая картошка приятно обжигала рот. Молоко было свежим и сладким. Старик гремел во дворе телегой.

— Н-но, балуй! — ворчал он на лошадь. — Невоенная, приказу не понимаешь, дура!

Молодые женщины были услужливы, но молчаливы. Старуха же говорила без умолку и с первых же слов не преминула сообщить, что фамилия им Жерносеки, что две молодки — ее снохи, мальчик — внучек, а девочка — последышек.

— Ты, милый, не сумлевайся, — говорила она ласково, — у нас с тобой худа не приключится: когда надо, то и приходи, поаккуратнее только, чтобы народ не видел. А то ведь всякие люди бывают. — Она рассказала, что старший сын ее до немцев был председателем колхоза в деревне Рудня, а теперь в Стайске бригадиром. — В Рудню фашисты чуть не каждый день наезжают и полиция тоже. И к нам иногда заглядывают, однако ночевать тут опасаются. На Красной Луке всего два семейства живет, народ хороший!

Старик вернулся весь в поту от непривычной спешки. Я пошарил в карманах, достал каким-то чудом уцелевшие два куска сахару и отдал их детям. Хозяйка помогла мне доплестись до подводы. Поблагодарив ее коснеющим языком, я пластом свалился в телегу.

Пока телега подпрыгивала на бревенчатых кладках вблизи деревни, я бодрствовал, но как только мы въехали в дремучий лес, все сместилось в моем сознании. Я бредил с открытыми глазами. Лес казался мне населенным партизанами. Ночные крики птиц я принимал за сигналы и пытался отвечать на них свистом. Старик опасливо поворачивался ко мне, заводил разговор, стараясь вернуть меня к действительности. Внезапно лошадь стала.

— Приехали.