— Нет, — ответила я.

— И не будет, — спокойно сказал о. Серафим.

Потом я начала говорить о том, что многое мне неясно, на многие вопросы я не могу ответить, и неожиданно для себя самой закончила словами: «Здесь (т. е. в христианстве) для меня не мировоззрение, а призвание…» — «Тем лучше! — обрадовался батюшка. — Только это и нужно! А мировоззрение придёт постепенно. Откуда оно могло бы быть у вас сейчас? Это невозможно».

Потом он начал говорить о том, как будет происходить крещение. «Я понимаю вас, — сказал он, — для вас это операция, но операция без риска». Мне казалось, напротив, что риск неизмеримо велик: или за этой гранью откроются новые горизонты, или произойдёт роковое и непоправимое. «Верую, Господи, помоги моему неверию»…

5 ноября был день рождения Тони. В этот день она должна была быть в Москве, в церкви (единственная церковь, в которую батюшка тогда разрешал ходить своим духовным детям, была Греческое подворье на Петровке). Сестра собиралась тоже идти туда. Я попросила её разыскать там Тоню и передать мою записку следующего содержания: «Вторая половина пути близится к концу. Длительная и тяжёлая была борьба.. Многое трудно и больно сейчас, но колебаний больше нет. Как хорошо быть побеждённым, когда победитель — Христос!»

Тоня очень быстро передала это письмо в Загорск и через несколько дней приехала сказать, чтобы сестра 15–го приехала в Загорск получить все необходимые указания (я была на работе), а день крещения был назначен на 18–е ноября.

15–го Л. приехала в Загорск, а я пошла на только что открывшуюся выставку картин Рембрандта, для того чтобы проститься со всем, что было до сих пор в моей жизни. Мне было вместе и грустно и радостно, и я постепенно успокаивалась. Картины Рембрандта помогли мне.

17–го я должна была уехать в Загорск прямо из института. Т. встретила меня в поезде.

Трудно было работать в этот день. На консультацию приехали дети из немецкого детдома. Пришлось говорить с ними по–немецки. Мне было трудно собраться с мыслями, и я едва дождалась часа, когда можно было, наконец, поехать на вокзал.

С Тоней мы встретились в полутёмном вагоне. Она очень обрадовалась, увидев меня. «А я боялась, вдруг ты не приедешь», — призналась она… У меня не было отчётливых мыслей и чувств, все силы души как бы замолкли в ожидании того неизвестного, что должно было совершиться. Теперь оставалось только покориться. Не моя, но Божия воля была во всём, и это сознание сочеталось с чувством безграничного доверия к тому, кто должен был эту волю исполнить…

Домик батюшки имел в тот вечер особенно праздничный вид. Комната, в которой обычно совершалось богослужение, была полна больших белых хризантем.

Встретив нас, батюшка радостно сообщил, что хризантемы он получил как раз к этому дню. «Люди, которые везли их с юга, не знали, для какого торжества эти цветы предназначены», — сказал он. Хризантемы были теми цветами, к которым я почему‑то с детства относилась с особенной нежностью. Находясь в Крыму в 6–летнем возрасте, я всегда целовала их на ночь, уходя из сада. Какие‑то нити протягиваются через всю нашу жизнь, повсюду небо и земля соприкасаются неведомым нам образом.

Ужин был постный. Подавая к столу, монахиня (хозяйка дома) спросила у батюшки, налить ли ему масла в тарелку. «Не надо, — сказал он, — и Верочке, пожалуй, не надо».

Батюшка хотел, чтобы в тот вечер не было ни одного лишнего человека, и просил никого не приезжать. Случайно одна духовная дочь — М. Г. заехала по какому‑то неотложному делу и так просила батюшку, чтобы он разрешил ей остаться, что батюшка уступил. Присутствие её оказалось очень желательным, так как она участвовала в пении.

О. Серафим решил разделить богослужение на две части: подготовительная часть должна была быть проведена с вечера, а совершение самого таинства было назначено на 4 часа утра.

Потом батюшка сказал, что мне надо исповедоваться. Исповедь была краткой. Я не умел а исповедоваться и даже ответы на те простые поставленные мне вопросы были почти подсказаны. Батюшка упомянул огрехах, неведомых мне самой или забытых, и дал мне разрешение.

«Как ты себя чувствуешь?» — спросила Тоня, когда вечерняя служба была уже окончена. «Хорошо», — ответила я. «Слава Богу», — сказала Тоня, точно с неё свалилась какая‑то тяжесть.

Все легли спать. Я тотчас же уснула: так легко и спокойно было у меня на душе. Батюшка не спал, и когда я просыпалась ночью, к слышала за стеной часто повторяемые слова: «Боже, очисти мя грешного!…»

И если я чувствовала себя в эту ночь безмятежно, как младенец, то тот труд, который он брал на себя, не был крещением младенца, он, несомненно, ощущал и всю тяжесть тяготевших на моей душе за прошедшую жизнь грехов «вольных и невольных», «ведомых и неведомых», и тот хаос, который все ещё царил в ней, и ту борьбу враждебных сил, которая могла умолкнуть лишь под действием призываемой им благодати…

Меня разбудили в четвёртом часу утра.

Перед началом богослужения батюшка просил меня назвать имена тех людей, которых мне хотелось бы помянуть за литургией. «Они будут заочными участниками», — сказал он.

Богослужение, которое решил батюшка совершить в тот день, было необычным. Он соединил службу, совершаемую при крещении, со службою, посвящённой мученицам Вере, Надежде, Любови и матери их Софии.

Эго придавало всей службе особенный смысл. Здесь я впервые услышала чудесный тропарь: «Агница Твоя, Иисусе, Вера зовёт великим гласом: «Тебе, Женише мой, люблю и Тебе ищущи, страд альчествую…»

Глубочайшая связь между той и другой службой раскрывалась в словах: «сраспинаются и спогребаются крещению Твоему».

Батюшка делал все спокойно и просто, но с такой внутренней силой, которая казалась почти невероятной в человеке. Надо было только во всём, до мельчайших подробностей, исполнять его волю, как он исполнял волю Божию.

Ничто не было условностью. Внутреннее и внешнее сливались воедино. Так распускаются листья на деревьях, так приходят жизнь и смерть, так совершается всякое дело Божие на небе и на земле…

Батюшка попросил меня стать на колени, сложить крестообразно руки на груди и прочесть вслух Символ Веры.

После совершения таинства Крещения батюшка сам принёс приготовленную для меня новую одежду и сначала приложил её к образу Божией Матери, потом дал мне приложиться к ней и лишь после этого позволил надеть.

Этими действиями батюшка наглядно показал мне, что с этого момента весь мир для меня освящён, и всё, что я вижу и имею, я получаю вновь, как любовь Божией Матери.

После того, как я надела платье светло–голубого цвета, батюшка принёс два креста. «Вам хотелось иметь деревянный крест, — сказал он (я писала об этом желании Тоне четыре года назад), — это очень хорошее желание. Но я ещё раньше берег для вас этот крест. — Батюшка вынул при этом старинный серебряный крестик. — Он находился у нас на Солянке в алтаре. Деревянный крест, — он достал при этих словах небольшой деревянный крест с изображением распятия, — вы будете носить. Пока ваше крещение должно оставаться в тайне, можно его прикалывать. А тот, другой, пока спрячьте».

Батюшка надел на меня крест поверх платья, и так я носила его до отъезда.

К принятию Святых Тайн я была так же не подготовлена, как и к исповеди, и в тот момент, когда надо было подойти к Чаше, я как‑то растерялась, так что батюшка сказал Тоне, чтобы она взяла меня под руку.

Когда всё было кончено, батюшка обратился к присутствующим с несколькими словами. Он хотел, чтобы они хорошо запомнили этот день и всё то, свидетелями чего они были.

«Пришла ко Христу душа, которая так долго к нему стремилась», — сказал он. На глазах его были слезы…

Между тем приехала Л. Благословив её, батюшка сказал: «Поздравляю вас с родной сестрой. Вы из одной купели, и бли же вас быть никто не может».