Мысль об этом наполняла душу чувством национальной гордости, и какой‑то большой личной нравственной ответственности… на всю жизнь.
Бабушка Ревекка Абрамовна была добрая, спокойная женщина с медленными мягкими движениями. Одета она была почти всегда в длинную тёмную юбку и широкую белую кофту, на голове у неё была чёрная кружевная косынка. Она умела готовить вкусные блюда и печь пышные «халы», но хозяйственные дела мало интересовали её, и никто не мог представить себе P. A. без книжки или газеты. Читала она всю жизнь до глубокой старости. Когда очки перестали помогать, бабушка читала при помощи сильно увеличивающей лупы. Она прекрасно знала историю еврейского народа и параллельно, отчасти, и историю всеобщую. Она всегда была в курсе политических событий, глубоко переживая всё, что касалось судьбы родного народа, в какой бы стране это ни происходило. На эти события она откликалась часто гораздо живей, чем на то, что происходило в её собственной семье и было связано с её личными интересами. Знакомые, приходившие к нам, охотно беседовали с бабушкой и удивлялись её памяти и любознательности.
Бабушка охотно читала с нами все наши детские книги. Помню, как мы с бабушкой прочли книги: «На плавающих льдинах», «Страна долгой ночи», «Школьные товарищи», «Дон Карлос»…
В дни больших еврейских праздников бабушка не стряпала и не читала газет. Она закрывалась в своей комнате и с утра до вечера читала псалмы и молитвы на древнееврейском языке (что было доступно немногим женщинам).
Бабушку нельзя было беспокоить в эти дни. И я не решалась никому признаться в том, как мучительно хочется мне знать, что написано в больших бабушкиных книгах, и что означают эти незнакомые мне квадратные буквы. Я старалась под каким-нибудь предлогом проскользнуть в бабушкину комнату, и, торопясь, таинственным шёпотом просила показать мне «одну только букву». «Это «алеф», — говорила бабушка, показывая мне странную букву, напоминающую латинское N, но более правильной формы. После этого я быстро выбегала из комнаты, стараясь никому не выдать своей тайны.
В пятницу вечером бабушка зажигала две большие свечи и молилась над ними. Какая‑то особенная тишина царила в это время в комнате, и я знала, что бабушка не за себя и не за своих только детей и внуков молится, но за весь еврейский народ, рассеянный по всему миру, но объединённый веками гонений и скорби, и чувствовала, что в тишине субботнего вечера, в мягком свете этих свечей, отдыхает на краткий миг душа народа–страдальца. В еврейской религии нет «я», а только «мы». Не «раб Божий», но «народ Божий» предстоит Богу в молитве…
«Ты избрал нас из всех народов и возвеличил над всеми языками», — нараспев читала бабушка…
В праздник Ханука зажигали 7 маленьких свечей в память о семи братьях Маккавеях. Делать это, по обычаю, должен был мужчина. Папа и мама не считали необходимым исполнять что‑либо из обрядов или установлений религии. То, что делалось, делалось для бабушки, и всегда с тёплым и хорошим чувством. Итак, папа, надев по просьбе бабушки шапку, зажигал ханукальные свечи. В комнате становилось весело и празднично. Маленькие огоньки скрепляли никогда не обрывающуюся нить столетий, прошлое народа оживало в далёких потомках.
Мне было, должно быть, лет шесть, когда мы поехали на лето в Балаклаву. «Маленькая светлая бухта с нарядными яхтами — это наше детство, — думала я, — а безбрежное море, скрывающееся за утёсами — это большой мир, который ожидает нас за его пределами».
Зимой, в Москве, с наступлением вечера, открывались безграничные ночные миры, на небе загорались далёкие звёзды. Я боялась звезд… Опускали занавески, зажигали лампы, раскладывали на столе любимые игры и книги — маленький мир, подобный балаклавской бухте — почти обман… Он скрывал на время от наших глаз большой страшный мир, готовый нас поглотить. Бог, в существовании которого ни я, ни мои родители не сомневались, был так же далёк, как эти далёкие звёзды. Никто не учил меня молиться. Я знала только, что Бог сотворил мир и дал людям нравственный закон. Это знание не могло облегчить моих страданий.
Иом–Кипур — единственный, установленный еврейской религией день покаяния. В этот день, вспоминая страдания времён инквизиции, еврейский народ плачет и молится о своих грехах.
Я смутно представляла себе, что такое грехи и почему надо о них молиться.
В Иом–Кипур бабушка уходила на целый день в синагогу и постилась (т. е. ничего не ела с вечера предыдущего до вечера последующего дня). Когда же она чувствовала себя слабой и не могла выйти из дома, она читала молитвы с утра до вечера, запершись в своей комнате. Мама тоже постилась в Иом–Кипур, но в синагогу не ходила и молитв не читала, а только была грустнее обыкновенного.
Однажды летом мы сидели в саду. Я играла во что‑то, а бабушка беседовала с пожилой женщиной–крестьянкой. Они говорили о том, как счастливы и невинны дети, и какой тяжестью ложатся на душу грехи.
В свете угасающего летнего дня я вдруг со всей силой почувствовала тяжесть и неотвратимость ожидающего нас греха, и ещё одна тень легла на предстоящую жизнь. С этим связывалось и другое, как будто случайное, но неизгладимое впечатление. Дети, как всегда, играли во дворе. Один шалун подбежал к маленькому мальчику и, сделав угрожающий жест, шутя крикнул: «Жить или умереть?» — «Умереть», — неожиданно серьёзным тоном ответил малыш. «Почему?» — удивлённо спросили дети. «Маленьким умрёшь — ангелом будешь», — ещё серьёзней ответил мальчик.
Мы очень мало знали событий библейской истории, и при этом всякий элемент чуда был исключён: Моисей был великий учёный. Он хорошо знал законы природы, а потому многие советы его полезны до сего времени. Переход через Чёрное море объясняли приливами и отливами. Всё должно было уложиться в цепь причин и следствий. Внутреннее чувство противилось этому, создавалось недоверие к взрослым и их установкам.
1910 год. Комета Галлея. Для окружающих это было только одно из интересных явлений природы, которое стоило понаблюдать. В народе поговаривали о том, что комета может задеть своим хвостом Землю, и тогда жизнь на Земле прекратится. Никто у нас дома не придавал этим толкам ни малейшего значения, над ними смеялись, как над фантазией досужих и невежественных людей. Но для меня, восьмилетней девочки, ожидание конца света, вопреки всему, стало, как для средневекового человека, реальным и всеобъемлющим переживанием. Правда, мысль эта не была связана для меня ни с какими религиозными представлениями, и чувство личного страха также не было преобладающим. Основным было чувство жалости ко всем, — не столько потому, что всем грозит неминуемая смерть, сколько потому, что никто не знает и не хочет знать об этом.
Был солнечный день. Я шла вместе с папой и Веничкой по Чистым Прудам и ясно чувствовала, как вся реальность внешнего мира, привычная и знакомая, рушится, как карточный домик. Ещё час, два, и всё будет уничтожено.
Хотелось крикнуть, рассказать всем, но надо было молчать: никто не поймёт и никто не поверит…
Мы вернулись домой. День клонился к вечеру. Всё осталось по–старому, комета не задела Землю. «Ты больна?» — спросила мама, увидев меня. Я не в силах была ответить и залилась слезами.
Волна погромов и антисемитизма, поднявшаяся с наступлением реакции, прокатилась по России. Мы ежедневно читали об этом в газетах и журналах, слышали от приезжих с юга и с запада людей. Среди пострадавших были родственники и знакомые. Вчерашние друзья и соседи грабили и убивали стариков и детей. Мысль о погромах давила сердце. Быть может, самым страшным было то, что, как передавали, погромы всегда начинались крестным ходом и пением молитв. Люди кощунственно пытались освятить крестным знамением злое дело и с молитвою шли на преступление. «Уж не язычники ли они в самом деле?» — невольно мелькнуло у меня в голове. Антисемитизм проникал и в Москву, где еврейское население составляло в то время меньшинство. Были дни, когда мы не могли выйти во двор погулять, потому что наши обычные товарищи по играм встречали нас злыми словами и оскорблениями. Я долго думала, чем бы смягчить сердца моих маленьких преследователей и однажды, выйдя во двор, начала заранее приготовленную речь: «Мы — дети, — говорила я, — и различие между национальностями не может иметь для нас значения». Не знаю, многое ли было понятно в моей речи, но на короткое время это помогло, и дружба возобновилась.