Павел Иваныч читал с содроганьем. Жеребья и земли, зарастающие лебедой, брошенные, прохудившиеся избы, несчастные люди, кинувшиеся в бега… Кто посильнее, тот пробивается на Дон, где непаханые степи, где нет помещиков. Отчаяние толкает к буйству. Пишут из провинций — воровские люди, собравшись шайками, грабят проезжих, жгут дворянские усадьбы.

Покойный государь велел беречь земледельца [31]. В крайности раздавать господский хлеб, чтобы спасти от голодной смерти, скосившей, например, в Пошехонье пять с половиной тысяч сельских жителей. Но местные власти о народе радеют мало, охотнее утесняют сирого мужика. Подати выколачивают, невзирая ни на что, беглых разыскивают, лупят кнутом — закон на этот счёт строгий. Однако деревни пустеют.

Сколько подушных недодано? Счета в канцеляриях по неумелости или нарочно запутаны. Лишь приблизительно удаётся суммировать — не меньше миллиона.

Семьдесят четыре копейки в год обязана платить каждая душа, учтённая в переписи населения [32], — младенческая, стариковская. Антихристом мечены все, — вопят кликуши, — его богопротивные незримые печати на лбу! Грех переписывать людей… Суть в том, — рассуждает генерал-прокурор, — что непосильна эта жертва, семьдесят четыре копейки, хотя одна пуговица на парадном кафтане сановника стоит дороже.

Несколько раз переиначивал Ягужинский проект благодетельного указа. Скостить двадцать копеек? Подсчитал — нет, урон для тощей казны. Десять? Меншиков заспорит. Президент Военной коллегии, а главное, фаворит её величества.

Она без него не решает.

— Вызову обоих, — сказала царица Эльзе. — Подерутся при мне, петухи. Ничего, разниму.

Взор Петра случайно пал на молодого приказного и задержался на нём. Юноша был пригож, в отличие от соседей по длинному столу чернилами не измазался. Смотрел на царя смело — ничего рабского, манеры непринуждённые. Переводит с польского, но может и с немецкого.

Такие нужны.

Денщик Петра, любимый денщик. Вскорости — капитан гвардии. Ещё тогда, в 1710 году, датский посол Юст Юль писал о нём проницательно:

«Милость к нему царя так велика, что сам князь Меншиков от души ненавидит его за это; но положение Ягужинского в смысле милости к нему царя уже настолько утвердилось, что, по-видимому, со временем последнему, быть может, удастся лишить Меншикова царской любви и милости, тем более что у князя и без того немало врагов».

На десять лет моложе соперник. Храбрости, расторопности не занимать. И что дорого Петру особо — отличается образованием, в сношениях с иностранцами ловок. Князь же, известно, выводит своё имя жирными, почти печатными буквами, грамоте не учился.

Царь дарит Ягужинскому остров на Яузе, сватает невесту с громадным приданым. В Петербурге вырос дом Ягужинского — просторный, трёхэтажный, с графским гербом.

На Аландском конгрессе [33], состязаясь с шведами по поводу условий мира, писал царю умно, хлёстко, не унывая. Упрямый министр «горькое яблоко дал укусить», претензии той стороны таковы, что «хуже одна пропасть». В Вене готовил почву для брака царевны Анны и герцога Голштинии — надо было заручиться одобрением, поддержкой цесарского двора. Англия воспротивилась. Ягужинский, действуя дарами и риторикой, происки сии расстроил.

Карла Фридриха Россия ужасала: царь, говорили ему, лупит дубиной кого попало, в Петербурге летом наводнения, зимой феноменальные морозы, птицы коченеют на лету, падают замертво. Примирял портрет Анны, поднесённый Ягужинским, а больше того — выгоды от союза с могущественной державой. Герцог приехал, влюблённый заочно.

Портрет не солгал, голштинец млел от восторга, обручаясь с Анной, послушной отцу. Ягужинский ходил гордо, обласканный щедро обоими дворами.

И вот уже третий год он генерал-прокурор, «помощник Царя, заменяющий его в Сенате» с решающим голосом.

Урон для светлейшего болезненный. Он сам заменял порою царя, его именем судил и рядил. Если бы не следствие… Начатое, по мнению князя, из-за сущего пустяка, оно-то и отвратило лик монарха.

Скрепя сердце диктовал князь секретарю то, что лучше бы доверить бумаге келейно. Граф уехал не простясь — дурной знак… Не посеяны ли какие плевелы? Просьба содержать в неотменной любви. Читай между строк — замолвить царю словечко. Лебезил светлейший, посылал апельсины, а после мучился стыдом, злостью. Доносили ему — генерал-прокурор, во хмелю развязный, кричал:

— Говорят, я ненавижу Меншикова. Да, ненавижу, потому что я честный человек.

— Покуда не пойман, — откликался князь в компании, зная, что противник услышит, молва передаст. — Изворотлив, по мелочам таскает.

Все ведь воруют.

Столкнулись открыто накануне коронации. Царь приказал почтить императрицу пышностью чрезвычайной. В России не было кавалергардов, парадного эскорта королев, — теперь должны быть. Набрали роту рослых, видных собой солдат, сшили мундиры — во всю грудь двуглавые орлы — загляденье. Репнин назначил командиром Ягужинского, князь кинулся к царю, плакался, умолял — не помогло.

Пахло дуэлью…

И теперь, при самодержице, генерал-прокурор в числе самых близких к престолу. Вхож без доклада. Палац его на левом берегу, от дворца всего за три дома. В глазах Александра Даниловича длинноносый Пашка уродлив, как дьявол, а вот поди ж ты, покоритель женского пола! Щеголяет в самом модном, любую церемонию управит, слывёт душою всех застолий, всех балов. В танцах неподражаем — далеко обставил князя, способного один лишь полонез откаблучить, не вызывая смешков.

Видятся соперники что ни день, у царицы или по службе в Сенате, обязаны держаться в пределах политеса. Легко ли! Российский двор, наблюдающий двух птенцов гнезда Петрова, ожидает взрыва.

Екатерина приняла вельмож полулёжа в кровати, гладила пушистого белого котёнка. Жестом велела придвинуть стулья. Ягужинский был трезв, изобразил мужицкие нужды с жаром, ему присущим. Владычица кивала растроганно и, косясь на Александра, ждала сочувствия.

Князь слушал Пашку с улыбкой превосходства. Худо крестьянам, воистину худо, но десять копеек — уступка для государства разорительная.

— А солдату сладко? Армия в Персии, почитай, второй год без жалованья. На подножном корму, яко скотина… А персияне сами нищие. Болеет войско, лечить некому, лекарство не на что купить. Четыре копейки, больше никак не скинуть.

— Заплата на зипун, — поморщился Ягужинский.

— Великий государь копейки не вычел бы. Подать мужик снесёт и сыт будет, ему бы от худшего избавиться. От волков кровожадных.

Пашке следует знать — волками царь называл ненасытную рать чиновников. Помещику губить мужика не резон, это чиновники измышляют неправедные поборы, всячески утесняют. Собирая недоимки, копейки возвращают казне, рубль в карман.

— На твоей совести, Паша. Мне, что ли, жалобы шлют? Тебе в Сенат. Проучи живодёров!

— Павел, — строго произнесла Екатерина.

Котёнка, вцепившегося в плечо, нежно сняла и перекинула на колени князю. Ягужинского задела свойская доверительность жеста больнее, чем насмешливая снисходительность соперника. Отозвался в тоне запальчивом.

— Жалобы есть и на твой адрес, президент. Доколе полки будут стоять по дворам [34]? Когда уберутся?

— То особ статья.

— Не все сразу, — сказала царица.

— Обмыслим, — отрезал князь, и генерал-прокурор замолчал. Похоже, его из размышлений исключат.

— Государь нам завещал, Паша, мужика и солдата беречь равно. Гвардейцам кое-как наскребли, ещё и матушка наша из своего кошелька добавила. А на грядущий год? Опять им репу жевать? А коль не уродится у них овощ? А при нас, при столице войско надо держать!

И начал, защищая четырёхкопеечную поблажку, сыпать цифирью. К папке с бумагами не прикоснулся, да и не умеет он читать быстро, выручает память, прочно отпечатались в ней столбцы расходов. На прокорм и снаряжение армии, флота, на починку и строение кораблей.