Ричард кивнул, показывая, что вдову он допускает.

— Вы в Лондоне тратите жизнь на разговоры, составление документов, законопроектов, лишая себя того, что кажется естественным. В результате вдова подходит к своему буфету и обнаруживает в нем чуть больше чая, несколько кусочков сахара — или меньше чая и газету. Я думаю, так живут вдовы по всей стране. И все-таки душу вдовы, ее чувства вы оставляете незатронутыми. А свою душу тратите.

— Если вдова подойдет к буфету и он окажется пустым, — ответил Ричард, — ее мироощущение, скорее всего, будет затронуто. Если вы мне позволите, мисс Винрэс, указать на некоторые изъяны в вашей философии, которая не лишена и достоинств, то я замечу, что человек — это не набор ячеек, это организм. Воображение, мисс Винрэс, используйте ваше воображение. Вот где у вас, молодых либералов, слабое место. Представляйте мир в целом. Теперь ваш второй довод. Когда вы утверждаете, что я, стараясь навести порядок в доме ради молодого поколения, зря трачу мои силы, годные на нечто большее, — я с вами совершенно не согласен. Не могу вообразить более возвышенной цели, чем быть гражданином империи. Посмотрите на это вот как, мисс Винрэс. Представьте, что государство — сложный механизм; мы, граждане, — детали этого механизма. Кто-то выполняет более важные функции, другие (возможно, я среди них) служат только для связи незначительных деталей, скрытых от глаз общества. И все же — если самый ничтожный винтик откажет, работа всего механизма будет поставлена под угрозу.

Образ худой вдовы в черном, которая выглядывает из окна и мечтает с кем-нибудь поговорить, никак не вязался с образом огромной машины, как ее видят в Южном Кенсингтоне[22], — с шестернями и поршнями в постоянном движении. Попытка общения не увенчалась успехом.

— Кажется, мы не понимаем друг друга, — сказала Рэчел.

— Позволите мне сказать то, что вас сильно рассердит? — спросил Ричард.

— Не рассердит.

— Так вот: ни одна женщина не обладает тем, что я называю политическим чутьем. У вас есть великие достоинства — я первый признаю это, — но я не встречал женщины, которая понимает, что такое государственная деятельность. Я рассержу вас еще больше. Надеюсь, я такой женщины никогда и не встречу. Ну что, мисс Винрэс, теперь мы враги на всю жизнь?

Самолюбие, раздражение и упорное желание быть понятой заставили ее сделать еще одну попытку.

— Под мостовыми, в трубах, в проводах, в телефонах есть какая-то своя жизнь — вы об этом? В мусорных фургонах, в дорожных ремонтниках… Это чувствуешь каждый раз, когда идешь по Лондону, когда отворачиваешь кран и течет вода?

— Конечно, — сказал Ричард. — Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что в основе современного общества лежат коллективные усилия. Если бы больше людей осознавало это, мисс Винрэс, было бы меньше одиноких старых вдов!

Рэчел задумалась.

— Вы либерал или консерватор? — спросила она.

— Я называю себя консерватором — ради удобства, — с улыбкой сказал Ричард. — Но между этими партиями больше общего, чем принято думать.

Последовала пауза, но не потому, что Рэчел было нечего сказать: как всегда, ей было трудно себя выразить, а сейчас ее к тому же смущало, что время беседы, скорее всего, истекает. Ее осаждали нелепые, сбивчивые мысли: если все всегда было разумно и обычно — как вышло, что мамонты, которые паслись на месте Хай-стрит в Ричмонде, сменились мостовыми, коробками с лентами и ее тетками?

— Вы говорили, что в детстве жили за городом? — спросила она.

Хотя ее манеры и казались Ричарду грубоватыми, он был польщен. Не было сомнений, что она испытывает к нему искренний интерес.

— Жил, — улыбнулся он.

— И что там было? Или я задаю слишком много вопросов?

— Я польщен, уверяю вас. А что там было? Дайте вспомнить. Ну, верховая езда, уроки, сестры. А еще, помню, там была пленительная куча мусора, богатая самыми диковинными штуками. Детей порой влекут такие странные вещи! Это место до сих пор стоит у меня перед глазами. Зря многие думают, будто дети счастливы. Наоборот — они несчастны. Я никогда так не страдал, как в детстве.

— Почему? — спросила Рэчел.

— Я не ладил с отцом, — суховато ответил Ричард. — Он был человек замечательный, но жесткий. Такой пример убеждает побороть этот грех в себе. Дети никогда не забывают несправедливость. Они прощают многое, что взрослые не терпят, но этот грех — непростителен. Учтите — я признаю, что был нелегким ребенком. Однако как подумаю, сколь открыта была моя душа! И все же мои грехи были хуже, чем этот. А потом я пошел в школу, где проявил себя недурно; затем, как я уже говорил, отец послал меня в оба университета… Знаете, мисс Винрэс, вы заставили меня задуматься. Как мало, в сущности, человек может рассказать другим о своей жизни! Вот сижу я, вот вы — не сомневаюсь, что мы оба пережили много интересного, полны мыслей, чувств — но как передать это другому? Я рассказал вам то же самое, что вы услышите от каждого второго.

— Не думаю, — сказала Рэчел. — Важно как рассказывать, а не что, разве нет?

— Верно, — сказал Ричард. — Совершенно верно. — Он сделал паузу. — Оглядываясь на свою жизнь — а мне сорок два, — какие я вижу выдающиеся события? Какие прозрения, если можно так выразиться? Страдания бедных и… — Он помедлил, откидываясь на спинку кресла. — Любовь!

Это слово он произнес тише, но именно оно будто отверзло для Рэчел небеса.

— Неловко говорить это молодой девушке, — продолжил он, — но понимаете ли вы, что я хочу этим сказать? Нет, конечно нет. Я не применяю это слово в общепринятом смысле. Я имею в виду именно то, что имеют в виду молодые люди. Девушек держат в неведении, не так ли? Возможно, это разумно — возможно. Вы ведь не знаете, что это?

Он говорил так, словно перестал осознавать, что говорит.

— Нет, не знаю, — сказала Рэчел, едва способная произносить слова от участившегося дыхания.

— Военные корабли, Дик! Вон там! Смотри!

К ним, жестикулируя, спешила Кларисса, которая только что освободилась от мистера Грайса и была под впечатлением от его водорослей.

Она заметила два зловещих серых судна с низкой посадкой, лишенных всякой внешней оснастки, отчего они казались лысыми. Корабли шли близко один за другим и были похожи на безглазых хищников в поисках добычи. Ричард мгновенно пришел в себя.

— Ух ты! — воскликнул он, загораживая глаза от солнца.

— Наши, Дик? — спросила Кларисса.

— Средиземноморский флот.

«Евфросина» медленно приспустила флаг, салютуя. Ричард снял шляпу. Кларисса судорожно сжала руку Рэчел.

— Вы рады, что вы англичанка? — спросила миссис Дэллоуэй.

Военные корабли прошли мимо, распространяя над водами атмосферу суровости и печали, и, лишь когда они скрылись из виду, люди снова смогли говорить друг с другом как обычно. За обедом речь шла о доблести, смерти и о блистательных качествах английских адмиралов. Кларисса процитировала одного поэта, Уиллоуби — другого. Они согласились, что жизнь на борту военного судна прекрасна, а моряки, когда их встречаешь, исключительно милы и просты в общении.

Поэтому никому не понравилось, когда Хелен заметила, что, по ее мнению, вербовать и держать моряков так же дурно, как держать зоопарк, а что касается смерти на поле боя, то давно пора прекратить воспевание доблести. «И писать об этом плохие стихи», — буркнул Пеппер.

При этом Хелен была озадачена тем, что Рэчел за обедом сидела молча и с таким странным выражением на раскрасневшемся лице.

Впрочем, она не смогла продолжить свои наблюдения или прийти к каким-либо выводам, потому что течение их жизни было нарушено одним из тех происшествий, которые так обыкновенны в море.

Уже когда они пили чай, пол вздымался под ногами и проваливался слишком низко, а во время обеда судно стонало и напрягалось, как будто его стегали бичами. «Евфросина», напоминавшая широкозадую ломовую лошадь, на чьем крупе могут танцевать клоуны, — сейчас превратилась в жеребенка, скачущего по полю. Тарелки отъезжали от ножей, и лицо миссис Дэллоуэй на секунду побледнело, когда она захотела взять себе гарнир и увидела, что картофелины перекатываются туда-сюда. Уиллоуби, разумеется, превозносил достоинства «Евфросины» и повторял то, что говорили о ней знатоки и всякие именитые пассажиры, — он очень любил свой корабль. Тем не менее ужин прошел напряженно, а как только дамы остались одни, Кларисса призналась, что ей гораздо лучше будет в постели, и ушла, храбро улыбаясь.