Миссис Эмброуз писала очень длинное письмо. Начинаясь словами «Дорогой Бернард», оно рассказывало обо всем, что случилось с обитателями виллы Сан-Хервасио за последние три месяца, например, что у них ужинал британский консул, что их водили на испанский военный корабль, что они видели множество торжественных процессий и религиозных праздников, которые были так красивы, что миссис Эмброуз не могла понять: если уж людям так необходима религия, почему они все не становятся католиками. Было проведено и несколько экспедиций, хотя все — недалеко. Бродить по окрестностям стоило хотя бы ради цветущих деревьев, которые росли совсем рядом с домом, и ради удивительных красок моря и земли. Почва была не коричневой, а красной, лиловой, зеленой. «Ты не поверишь, — писала Хелен, — таких красок в Англии просто нет». Она уже усвоила высокомерный тон по отношению к острову, на котором в это время всходили озябшие крокусы и чахлые фиалки — в укромных уголках, среди зарослей — и над ними тряслись обмотанные шарфами румяные садовники, которые имеют обыкновение приподнимать шляпу и подобострастно кланяться. Да и вообще всех островитян Хелен подвергала насмешкам. Слухи о том, что Лондон бурлит в преддверии всеобщих выборов, дошли даже до Санта-Марины. «Кажется невероятным, — продолжала Хелен, — беспокойство людей по поводу того, что Асквита выберут, а Остина Чемберлена[26] — нет; вы до хрипоты кричите о политике, а тем людям, кто только и пытается сделать что-то хорошее, позволяете голодать или просто смеетесь над ними. Вы хоть раз поддержали живого художника? Купили его лучшую работу? Почему вы все так вздорны и раболепны? Здесь слуги — это люди. Они говорят с нами как равные. Насколько я знаю, здесь вообще нет аристократов».

Возможно, упоминание об аристократах навело ее на мысли о Ричарде Дэллоуэе и Рэчел, потому что она тут же принялась описывать свою племянницу.

«Как ни странно, я приняла на себя ответственность за одну девушку, — писала Хелен. — Ведь я никогда особенно не ладила с женщинами и с трудом находила с ними точки соприкосновения. Однако теперь мне приходится взять назад некоторые свои отрицательные высказывания о них. Если бы им давали должное образование, не вижу, почему они не могли бы становиться тем же, что и мужчины — в смысле уровня достижений; хотя, конечно, женщины сильно отличаются от мужчин. Вопрос в том, как следует их воспитывать. Этой девушке уже двадцать четыре года, но она никогда даже не слыхала о влечении мужчины к женщине и, пока я не объяснила, не знала, как рождаются дети. Ее невежество в не менее важных вопросах… (здесь письмо миссис Эмброуз не стоит цитировать)… было полным. Мне кажется, что так воспитывать людей не только глупо, но и преступно. Не говоря уже об их страданиях, это объясняет, отчего женщины таковы, каковы они есть, — странно, почему они не хуже. Я взялась просвещать ее, и теперь, хотя и не совсем еще освободившись от предрассудков и преувеличений, она стала более или менее разумным человеком. Безусловно, неведение, в котором их держат, совсем не приводит к задуманным благим целям, и когда они что-то начинают осознавать, то принимают это слишком всерьез. Мой зять заслужил беду — которая его минует. Теперь я мечтаю, чтобы ко мне на помощь пришел молодой человек — такой, чтобы поговорил с ней открыто и показал ей, как нелепы ее представления о жизни. К несчастью, такие мужчины, видимо, столь же редки, как и женщины. В английской колонии их уж точно нет: художники, коммерсанты, образованные люди — все они глупы, косны, склонны к флирту…» Хелен прервалась и, сидя с пером в руке, смотрела на огонь и представляла, что горящие дрова — это горы с пещерами: стало слишком темно, чтобы писать. Кроме того, дом начал оживать, потому что приближалось время ужина: Хелен услышала, как в столовой за стеной звякают тарелки и Чейли скороговоркой дает креольской девушке указания, куда что ставить. Прозвенел звонок; Хелен встала, встретила в коридоре Ридли и Рэчел, и они вместе пошли ужинать.

Три месяца мало отразились на внешности и Ридли, и Рэчел. И все же внимательный наблюдатель заметил бы, что в поведении девушки добавилось определенности и уверенности. Она загорела, глаза явно стали ярче, и разговоры она слушала так, будто собиралась возразить. Трапеза началась в непринужденном молчании, какое бывает между людьми, которым легко друг с другом. Затем Ридли, облокотившись на стол, посмотрел в окно и заметил, что вечер очень хорош.

— Да, — сказала Хелен и добавила, глядя на огни внизу: — Сезон начался. — Она по-испански спросила у Марии, много ли в гостинице постояльцев. Мария с гордостью сообщила, что придет время, когда будет немыслимо трудно купить яйца — лавочники совершенно перестанут стесняться в цене, поскольку англичане заплатят им любую.

— В бухте стоит английский пароход, — сказала Рэчел, имея в виду треугольник огней. — Он пришел рано утром.

— Значит, есть надежда получить письма и отправить наши, — сказала Хелен.

По определенным причинам упоминание о письмах всегда вызывало у Ридли стон, и до конца ужина между мужем и женой шел оживленный спор о том, полностью о нем забыл весь цивилизованный мир или еще нет.

— Если вспомнить последнюю пачку писем, — сказала Хелен, — ты заслуживаешь порки. Тебя пригласили читать лекции, тебе предложили степень, а какая-то дура вознесла хвалы не только твоим книгам, но и твоей красоте — она сказала, что так выглядел бы Шелли, если бы он дожил до пятидесяти пяти лет и отрастил бороду. Серьезно, Ридли, ты, пожалуй, самый тщеславный из всех, кого я знаю. — Она поднялась из-за стола. — А знаю я, между прочим, многих.

Найдя у камина свое письмо, она добавила пару строчек, после чего объявила, что идет отправлять письма, и пусть Ридли принесет свои и — Рэчел?..

— Надеюсь, ты написала тетушкам? Давно пора.

Женщины надели пальто и шляпы, предложили Ридли присоединиться — он решительно отказался, заявив, что от Рэчел он ожидал подобной глупости, но Хелен должна быть умнее — и собрались уходить. Ридли стоял у огня, вглядываясь в глубины зеркала и морща лицо так, что стал похож на военачальника, обозревающего поле битвы, или на мученика, взирающего на пламя, которое лижет его ступни, но никак не на удалившегося от мира профессора.

Хелен схватила его за бороду.

— Отпусти, Хелен.

— Так я глупа? — напомнила она.

— Порочная женщина, — сказал он и поцеловал ее.

— Оставляем тебя при твоем тщеславии! — крикнула она уже из-за двери.

Стоял чудесный вечер, света хватало, чтобы видеть дорогу далеко вперед, хотя на небе уже появлялись звезды. Почтовый ящик был вделан в высокую желтую стену на углу переулка и улицы; опустив в него письма, Хелен высказалась за возвращение домой.

— Нет уж, нет уж, — сказала Рэчел, сжимая ее запястье. — Мы пойдем смотреть жизнь. Ты обещала.

«Смотреть жизнь» у них означало гулять по городу после того, как стемнеет. Общественная жизнь Санта-Марины протекала почти исключительно при искусственном свете, чему благоприятствовали теплые ночи и ароматы, источаемые цветами. Девушки с роскошно завитыми волосами и красным цветком за ухом сидели на ступеньках перед дверьми своих домов или выходили на балконы, а молодые люди прохаживались туда-сюда, время от времени выкрикивая приветствия или останавливаясь для амурной беседы. Через открытые окна можно было увидеть торговцев, подсчитывающих дневную выручку, и пожилых женщин, переставляющих кувшины с полки на полку. Улицы были полны людей, по большей части мужчин, которые гуляли, обмениваясь впечатлениями о жизни, или собирались вокруг винных столиков на углах, где какой-нибудь калека дергал струны гитары, а нищая девочка тянула страстную песнь. Две англичанки возбуждали некоторое добродушное любопытство, но никто к ним не приставал.

Хелен шла неторопливо, оглядывая людей в поношенной одежде, которые казались такими беззаботными, естественными, умиротворенными.